Такое не приходило Леле в голову, и она с радостью ухватилась за эту версию, потому что увидеть пустую кровать, где должен был сидеть со своим альбомом мальчик с белокурой челкой, оказалось слишком печально…

– Оленька, чаю налить? Ты чего там в сухомятку? – спросила Тамара Александровна. Она тоже проигнорировала рыбный ужин.

– Да, спасибо! – Леля перегнулась через спинку и поставила на стол свою чашку.

За окном стемнело: раннее мартовское солнце пряталось еще слишком поспешно. Зато с утра оно сияло и дразнило так, что Леле было не по себе. У нее всегда возникало это чувство тревоги и досады, когда в погожий, солнечный день она сидела взаперти и не могла выйти на улицу. Это было противоестественно и обычно означало только одно: она у бабушки, и у нее снова температура. Леля хорошо помнила такие дни с раннего детства. Зимой еще ничего, но особенно обидно было, если это случалось летом: в приоткрытое окно шелестели тополя, веяло пыльным жаром разогретого асфальта и цветущей акацией, со двора доносились вопли мальчишек, звонкие удары по мячу, яростное кудахтанье соседского мотоцикла, стук костяшек домино, ровный гул мужских голосов. И от этого нестройного оркестра приглушенных кирпичными стенами звуков Леле становилось тоскливо и одиноко. Совсем рядом, прямо за окном, неторопливо текла жизнь, в которой до нее никому не было дела.

Перед самой школой мама наконец забрала Лелю в Улан-Удэ, и в ее жизни поменялось сразу все. Новый город, новый детский сад, в который оставалось ходить еще полгода, новые подружки во дворе и, можно сказать, новая семья. Мама, которую Леля привыкла видеть только летом и любить на расстоянии, папа, который до сих пор появлялся в ее жизни эпизодически, в редкие приезды на Украину, привозил невероятные игрушки, собиравшие вокруг Лели весь двор, катал на плечах, снимал на фотоаппарат, рассказывал что-нибудь любопытное, а потом снова уезжал – учиться в аспирантуре и писать диссертацию. Появилась и другая бабушка – модная и элегантная. В сияющей чистотой трехкомнатной квартире она была безусловной хозяйкой. Бабушка Тоня шила себе красивые платья, носила обувь на каблуках и ходила на работу в институт культуры с изящным портфелем из крокодиловой кожи. Дед здесь больше не жил. Считалось, что он на БАМе в длительной командировке, но со временем по обрывкам фраз Леля поняла, что он ушел к другой, очень молодой женщине.

Бабушка Тоня любила Лелю скорее как маленькую подружку: учила шить и вязать, гладить и заводить тесто. Бабушка Бэла, что осталась на Украине, тоже учила Лелю – письму и чтению, Пушкину и Лермонтову. Она любила Лелю страстно, безоглядно, как тигрица своего детеныша, больше всех на свете. Леля знала это и теперь очень тосковала. А бабушка часто отправляла им посылки с дефицитными продуктами из своего инвалидного пайка – с гречкой, шоколадными конфетами, кофе и сгущенкой.

В школе Леля училась на отлично без особых стараний. Она делала уроки, едва вернувшись домой или даже еще в школе, на переменках, отдавала ежедневную дань поначалу любимому, но со временем ставшему ненавистным пианино, бросить которое не приходило в голову – это ведь тоже школа, разве можно бросать? И только потом уже с легким сердцем отправлялась на все четыре стороны.

«Тебе лишь бы гулять! – с неизменной насмешкой замечала мама. – Лучше бы что-то почитала!»

Леля и правда не была из тех детей, что читают запоем, поэтому в своей насквозь филологической семье была объектом постоянных подколов. Книжки она любила, но не хотела, чтобы из них состояла вся ее жизнь! Ее всегда неудержимо тянуло из дому. Коньки и ледяные горки зимой, вышибалы и казаки-разбойники весной – вот это было весело! А когда приходила настоящая летняя жара и можно было выносить из дому брызгалки – пластиковые бутылки из-под шампуня с отверстием в крышечке, в которое вставлялась половинка шариковой ручки в качестве ствола, – они устраивали настоящие водные баталии! Леля носилась по двору быстрее всех девчонок и многих мальчишек, и когда пацаны вопили: «Лови длинноногую!» – она не обижалась, потому что знала, что очень скоро это станет ее преимуществом. Тетя Люда говорила ей, что быть длинноногой – красиво. А еще она говорила, что Лелиным губошлепным губам тоже очень скоро все будут завидовать.

Леля вообще не понимала дурацкого стереотипа: отличница – обязательно тихоня в очках. Разве нельзя быть веселой, красить ресницы, слушать иностранные группы, вязать себе модные вещи и нравиться мальчикам? Зачем быть скучной заучкой, если так легко не иметь проблем с учебой и при этом радоваться жизни?! Ей нравилось, что ее дни набиты делами до отказа: школа, музыка, будь она неладна, пионерский хор, тренировки, подружки. Когда после зимних каникул шестые классы перевели во вторую смену и музыка по утрам стала совпадать с плаванием, Леля так расстроилась, что учительница фортепиано согласилась поставить ее занятия нулевым уроком. Леля приходила в музыкалку ни свет ни заря, ей открывал ночной сторож, и она в предрассветной тишине отыгрывала специальность, чтобы успеть в бассейн. Ей нравилось, когда все вокруг вертелось, менялось, бросало вызовы, на которые нужно ответить, прорваться. В больнице она успела соскучиться по своей стремительной жизни и никак не могла привыкнуть, что из всех дел ей остались одни процедуры.

К тому же сегодняшняя процедура просто вышла из ряда вон. Ближе к полднику Лелю повели на вторую пункцию. Она старалась не думать о том, что сейчас будет, и вошла в операционную, как солдат, – готовая быть молодцом, собранная, серьезная. Но когда вместо Александра Цыреновича она увидела незнакомого парня в белом халате, ее охватила паника. Молодой врач или даже интерн был комично длинным, как заяц-баскетболист из той серии «Ну, погоди!», где про Олимпиаду-80. Его брови были удивленно приподняты, а круглые выпуклые глаза ошалело смотрели из-за толстых стекол очков. Медсестра тоже была другая, незнакомая. Леля уселась к стене на стул с металлическими подлокотниками. У нее это было во второй раз, а вот у интерна, похоже, в первый. Полчаса спустя она вышла из кабинета с распухшим от слез лицом и твердым решением никогда в жизни больше не подпустить к себе ни одного врача. Героем быть не получилось. Несмотря на то, что длинный практикант медленно и осторожно засовывал ей в нос свои зловещие проволоки, видимо, делал он это недостаточно глубоко, и там, где надо, в центре головы, ничего толком не заморозилось. Проломить стенку гайморовой пазухи ему удалось только с третьего раза, и вспоминать об этом Леля не хотела больше никогда.

По пути в свою палату, все еще хлюпая носом, она увидела Зоригто у поста дежурной медсестры. Пухленькая Лена перебирала какие-то направления, время от времени игриво вскидывая на него глаза. Зорик полусидел прямо на ее столе, упершись обеими ногами в пол и скрестив руки на груди, а его губы кривила знакомая ухмылка. Когда Леля поравнялась с постом, Зорик вдруг распустил крендель своих рук, уперся ладонями в стол и, чуть подавшись вперед, внимательно глянул на нее:

– Эй, привет!

– Привет, – кивнула Леля и юркнула в свою палату. Ей совсем не хотелось сейчас никаких расспросов. Усевшись на кровать, она обхватила колени. Заморозка, похоже, подействовала только сейчас, потому что пазуха даже не ныла, и ей стало досадно, что она устроила в операционной такую сцену. Леля достала свое вязание и замелькала спицами. Теперь ей открылся священный смысл слов, сказанных в прошлый раз медсестрой Мариной: «Тебе повезло, что Александр Цыренович сегодня дежурит. У него рука легкая». Зато сегодня – повезло так повезло…

Громко хлопнув дверью, с ужина вернулась возмущенная Светка:

– Обратно сегодня рыбу эту вонючую дают!

Ей еще утром сняли повязку с глаза, и ее оранжевое от веснушек добродушное лицо сияло теперь двойной дозой озорного лукавства.

– Да уж поняли мы, досюда добивает, – усмехнулась Леля.

– Светлана, вот не сочтите за бесцеремонность, но рыбу никак нельзя давать обратно. Разве что кого-то ею вырвет. Что, кстати, очень вероятно, – заметила, прихлебывая чай, Тамара Александровна.