Побудь со своими родителями.

Он говорил, что использует меня в своих целях. Говорил, что я брошу его. Тогда я в это не верила, но ему потребовалось всего лишь пять простых слов, чтобы доказать свою правоту.

Ты мне больше не нужна.

С отчаянным стоном я срываю колпачок и изо всех сил швыряю его в деревья. Даже не смотрю, куда он приземляется. Это не имеет значения. Уже ничего не имеет значения.

Уэс был моей единственной надеждой. Он был моим единственным шансом на жизнь после 23 апреля. Теперь без него мои часы сочтены.

Без него мне не нужны и те, что еще остались.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам Рэйн, я чувствую, как в моей душе закипает чистая, необузданная ненависть. Я не испытываю ненависти ни к ночным кошмарам, ни к затопленному бомбоубежищу, ни даже к Рэйн за то, что она сделала именно то, что я ей сказал. Я ненавижу этого человека, который смотрит на меня в ответ. Я хочу обхватить своими гребаными руками его шею и сжимать до тех пор, пока не получу удовольствие, наблюдая за тем, как вся жизнь утекает из его глаз. Потому что именно этот человек заставил Рэйн уйти.

Именно он — тот, кто заставляет всех уходить.

Его гребаное лицо — не более чем ложь. Он использует его, чтобы обманывать людей, которые считают, что ему можно доверять. Привлекательный. Уверенный. Сильный. Но он уродливый, лживый кусок дерьма, от которого люди бегут, когда понимают, что именно скрывается за фасадом.

Я плюю в его никчемное гребаное лицо, наблюдая, как оно искажается рябью, прежде чем с первобытным криком захлопнуть металлический люк. Лязг вибрирует в моих руках и груди, а из моих прокуренных легких вырывается кашель.

Но когда вокруг меня снова воцаряется тишина, я ощущаю странное спокойствие.

Этот человек исчез.

Не знаю, кто я без него, но мне становится легче. Я чувствую себя моложе. Свободнее. Мне больше нечего бояться, потому что все плохое, что могло случиться со мной, уже случилось. Из-за него.

А теперь он заперт навсегда.

Я беру рюкзак Рэйн, замечая, насколько он тяжелый. Когда мои ноги начинают двигаться, шаги кажутся слишком широкими. Мой обзор необычно высок. Я снова ребенок, в теле взрослого мужчины, идущий домой с рюкзаком, полным еды, которую он нашел в мусорном контейнере позади «Бургер Паласа».

Тропа стала шире, чем я помню. И еще грязнее. Но птицы поют те же трели, что и тогда, и пахнет точно так же — соснами. По возвращении домой я почти ожидаю увидеть маму и Лили. Мама, вероятнее всего, будет лежать в отключке на диване с этой штукой в руке или спорить со своим «другом» в спальне. Лили, наверное, будет кричать, лежа в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-другую она снова начнет плакать. Мама говорила, что для детей это нормально, что они просто «орут все гребаное время».

Когда прохожу через задний двор Гаррисонов, то замечаю, что их качели исчезли. Я часами проводил здесь время с их сыном Бенджи. Соседний дом Пателов выглядит так, словно в нем уже много лет никто не жил: окна выбиты, а трава достигает моих колен. Брошенные машины выстроились вдоль дороги, усеянной разбитой техникой, посудой и всем тем, что с удовольствием любят разбивать подростки. Я позволяю своим ногам нести меня через этот хаос, но с каждым хрустом под моими ботинками становится все более и более очевидным, что просевший бежевый дом в конце улицы — больше не мой дом.

И уже очень, очень давно.

— Прайор-стрит, четыре-пять-семь, — сказал я женщине по телефону, когда позвонил в 911, как меня учили в школе.

— Что у вас случилось?

— Моя младшая сестра перестала плакать.

— Милый, это что, телефонный розыгрыш?

— Нет, мэм. Она… она не просыпается. Она вся посинела и никак не хочет просыпаться.

— А где же ваша мамочка?

— Она тоже не просыпается.

На почтовом ящике по-прежнему написано «457», но дом выглядит совсем не так, каким я его помню. Во-первых, наш дом был светло-серого цвета с белой отделкой и белыми ставнями, которые, кстати, остались. Прогнившие ступеньки крыльца, которые обычно шатались, когда я сбегал по ним, боясь опоздать на школьный автобус, оказались заменены. А на самом крыльце, там, где раньше висело гигантское осиное гнездо, теперь висят красно-синие пластиковые детские качели.