Уж не первый год я в положенный срок зимнюю шубу надеваю, и помалу привыкла, что и у зимы можно малость иную отвоевать. Нынче вот я твердо ведала, что и опосля того, как падут путы проклятия, вольно мне по лесу волком рыскать, вольно и порошей рассыпаться — и так докуда лежит под небом снег.

Только вот ежели раньше мне волю прикладывать приходилось, чтобы человеком побыть, то теперь она надобна, чтобы в зверином облике удержаться. А как стает снег отовсюду, так и вышибет меня из волчьей шкуры, сколь не упрямься, не держись.

Я неспешно потрусила туда, где отчетливо чуялось человечье жилье. Спешить было некуда — рассвет нескоро, а всюду, куда окромя него опоздать можно было, я уж опоздала.

Последним моим ясным воспоминанием было, как я, дура-девка, пытаюсь извести застигнутого в лесу чужака, а за ним — белесая муть, снежное голое поле.

Не то, чтобы я вовсе все запамятовала, но…

Воспоминания появлялись рваными клоками тумана — то лежал под моими лапами смятый чароплет, то чародейский ошейник, бессильный, валялся на снегу около коновязи, рассыпавшись заколдованными бляхами. То защита, допрежь надежно отделявшая подворье от Седого Леса и от ненастья, пала, и белые волки, ярясь, налетают на ветхое зимовье…

Обрывок непонятного разговора и привязавшийся невесть чей запах.

Ну да к этой беде мне не привыкать — чай, не первый раз память меня, бедовую, подводит. Не померла тогда — выдюжу и ныне. А вот что и впрямь худо — так это то, что пахло в Седом Лесу скверно.

Я, наконец, разобралась, что встревожило меня, еще когда опамятовалась я на полянке.

Запах. В Седом Лесу пахло нежитью. И не так, будто которая-то тварь через лес мой пробегом пробегала, ой не так…

И значило то, что и впрямь долгонько меня не было, коли в угодьях моих самозваные хозяева обжиться успели!

Ну да ничего. До весны ещё далеко, успеется разъяснить торопыгам, что тут и без них есть, кому хозяйновать…

Свежий след вьюжника сам прыгнул под лапы, и я вильнула, отложив возвращение к людям на малое время. В конце концов, рассвет не скоро, а чароплет навряд сунется в лес ныне же.

Да и на волчью трапезу я вышла случайно. И коли уж вышла — то не стала сворачивать. Серые родичи, перебравшиеся сюда по зимнему бескормью из иных, голодных мест, разом поняли, кто перед ними, но уступать охотничьи угодья даже и зимней нежити без боя не пожелали — так и полегли в белый снег под клыками да лапами снежной стаи.

Ибо я здесь хозяйка, и иной стаи, окромя моей, в Седом Лесу быть не может — и так будет, покуда лежит в Седом Лесу снег.

За серой стаей пришел черед вьюжника, не ко времени выползшего из гнезда, за ним…

Последней пришел черед выводка блазниц — молоденькая, еще не окрепшая тварь петляла, что твой заяц, но увести меня от гнезда не сумела. Я бы и дальше охоту повела, искать матерую самку, чье гнездо порушила, ибо дивно что сильная и опасная супротивница не явилась защищать своих детищ, да засерел уж на всходе рассвет, и оттягивать возвращение в селище стало неможно.

Спокойно, Нежа. Потом матерую найдешь. А коли и нет, то не беда — она сама тебя сыщет, выводок-то ее ты передушила.

Я вздохнула, совсем так, как вздыхала, бывало, в человечьей шкуре, развернулась к чаще хвостом, к дымным запахам носом, да и потрусила к человечьему жилью, через переметы да буреломы, по старой привычке переступая настороженные ещё по весне на меня струны.

А буреломов ныне тоже многовато стало — против прежнего, почитай вдвое.

На взгорке, с коего по светлому времени уже бывало видно укрывшееся за тыном селище, я придержала бег. Повела носом, вбирая горьковатые печные дымы, терпкий запах скотины, вслушиваясь в звуки, пытаясь разобрать, что же меня остановило. Зимняя ночь долга, и утро вступает в законные права не скоро, но скотина ждать не будет — и добрые хозяева уже вставали помалу ее обиходить. То лучина где мелькнет, то хозяйка впотьмах подойником стукнет — и звук далече разлетится в предутреней тиши. А то заорет дурниной переполошившийся незнамо с чего петух. Но то все иное, а вот что поманило меня, что позвало? Я села в снег, обвив вкруг себя и уложив на лапы пышный хвост. Чутка склонила голову, насторожила уши, прислушиваясь сызнова, но уже ино — и почти сразу ухватила неясное чувство за загривок. А там и до источника его прошлась.

Высоко на березовой ветке — так, что человеку не вдруг удалось бы дотянуться — спрятанная в путанице белесых ветвей, висела невзрачная поделка. Белой шерстяной ниткой кто-то ловкий связал воедино пару колосков — ржаной да пшеничный, да воронье черное перо, да белое лебяжье, да травку-опамятелку, да несколько льняных волос, по всему видать, детских. Связал, скрутил, туго белой шерстяной нитью перетянул, а какие слова при том сказал — мне уже то не ведомо. А после вынес из избы, за пределы подворья, за границу оберегающего селище тына, да на старую березу и повесил, выбрав такое место, чтобы не вдруг заметить, не сразу дотянуться. Мне на задние лапы подняться пришлось, а после и подрастить себя самую малость, чтобы носом до поделки достать. Да зазря всё — выветрился уж запах. Не менее луны провисело здесь чужое рукоделье, отдало злому ветру, снегопадам и лютому морозу запахи. А вот зов остался — и пусть изрядно ослаб, но ощущался все ж явственно.

Тот, кто шел на взгорок у селища и вешал на березу белой нитью перевязанную связку, звал на подмогу снежную стаю.

Меня звал.

Не дозвался.

Вздохнув, я опустилась на четыре лапы, и потрусила к селищу. Просыпаются Лесовики рано, а мне возвратиться надобно до того, как по улочке не пройти станет.

Но спешка — спешкой, а селище вкруг обойти-таки надо. Мало ли… Вдруг, да какие новости соберу?