Я лишь повела плечом на хрипловатый вопрос, ленясь объяснять по новому кругу, что мороз — не про меня беда, и снова обмякла поверх Колдуна, чутким ухом ловя удары сердца.

Хорошо бьется. Сильно.

Пальцы Колдуна скользнули по растрепанной косе, а с нее — на влажную спину.

— Ее ведь не хватит надолго, вашей придумки. Сколько можно ссорится и мириться с мужем? Рано или поздно, кто-то задумается.

Голос Вепря мягко лег на плечи, растекся, негромкий, по тесному банному нутру.

— Особливо, коли объявится кто-то, кто возьмется люд честной ворошить, расспрашивать, — я повозилась, устраиваясь удобнее на своем ложе, ткнулась носом в открытое доверчиво горло. — Верно, Колдун?

Он сжал пальцы, шутливо дернул за косу. Хмыкнул, когда я куснула его в ответ.

— Нелегко ведь таиться. Изо дня в день норов скрывать.

Я пристроила голову ему на грудь. Ровно я не понимала, что вранье наше — будто рубаха, на живую нитку сметанная. Чуть только зацепись где — расползется, в швах разлезется.

Согласилась с ним задумчиво:

— Нелегко. Да только иной не сыскалось. Когда гол-голехонек, любой одежке рад будешь, хоть с чужого плеча, хоть такой, на честное слово собранной. Уж чем удалось срам прикрыть — тому и радуешься.

И только пожала плечами на непонимающий взгляд Колдуна.

Вот еще, объяснять.

И так уже гудели, подбираясь, незримые струны проклятья.

Пора было возвращаться.

Седой Лес скрипел ветвями, шуршал снегом. Гудел ветром в голых ветвях. Хмурился старый. Недоволен был. А с чего, спрашивается, осерчал?

Я остановилась, а потом и вовсе села, уложила на лапы хвост.

Седой Лес хмурился, сурово сводил косматые брови елей, грозил кому-то пальцами кустов…

А кому? Чутье, что верно и безотказно служило мне, как обросла я снежной шубкой, уверенно шепнуло, что за взгорком у реки кормится в молодом ивняке сохатый, на просеке неподалеку мышкует лиса-плутовка, и в еловой чаще, в берлоге под снегом, спит медведица, разродившаяся недавно медвежатами. А более в лесу никого нет.

Чутье меня дорпрежь не подводило, чутью я верила — а и Седому Лесу верила тоже.

И, если пристально вдуматься, водился-таки в наших краях один зверь, коему по зубам да по силам было перехитрить снежного волка. Да и всю снежную стаю за раз — тоже.

Я не заметила, как вздернулась на лапы, шерсть на загривке встала дыбом, и верхняя губа дернулась вверх сама собой, обнажая клыки.

Ну, поздорову тебе, чароплет. Пришел-таки.

И, рассыпавшись мелким колким снежком, невесомой поземкой заструилась сквозь кусты и дерева, туда, где ждал меня гость дорогой.

По локтю, по пяди, следя за выдохами ветра и ровняясь с ними, подбиралась я к ворогу. За спину забирала. Миг выжидала таковский, чтоб отвлекся чужак, перевел внимание на иное что. И когда потянулся тот отвести ветку с пути, тогда и прыгнула, намереваясь ринуть добычу наземь да и перервать горло одним ударом — уж больно опасна нынешняя дичь, чтобы в игры с ней играть.

Я почти ощутила уже под лапами чужой хребет, почти почувствовала, как рвут клыки кровяную жилу, когда перед глазами заволокло белесым, и меня, воплотившуюся в телесный облик для удара, отшвырнуло прочь, ровно пушинку невесомую. Мага, впрочем, тоже бросило изрядно — он, грянувшись в мягкий сугроб, перекатился через плечо и обернулся ко мне уже окутанный сиянием своей волшбы.

Я же вскочить не сумела, так и лежала, спелёнатая той самой мутной дымкой, коя прервала мой прыжок. И когда пришлый, прихрамывая, подошел ко мне, на ходу сняв с себя пояс со странными бляхами, и застегнул его на моей шею, тогда-то и поняла я всё.

Чароплет насторожил на меня ловушку. И я, глупая, в нее со всего маха влетела.

Горела свеча на столе. Плясал свечной огонек. Трещал, чадил — черный дым отлетал вверх тонкой ниткой. Сложив морду на лапы, я караулила огонь. Остальное меня тревожило мало.

Человек, который мне не нравился, потому что запах его шептал о чем-то неприятном, что я силилась вспомнить, и не умела. Прочие люди, что пахли страхом и обходили меня дугой, а буде доводилось пройти близко, то старались держаться лицом, и не сводили настороженных взглядов. Их разговоры и дела.

Один из этих людей как-то плеснул в меня крутым варом.

Мне-то что? А тот, от кого пахло дурными воспоминаниями, взъярился, и пообещал, коли еще раз повторится подобное, спустить тварь с поводка на того, кто будет излиху смел.

На краткий миг во мне расцвела свирепая радость, и голод, и жажда чужой крови на клыках — но недавний смельчак, сделавшись с лица белым-бел, торопливо пошел на попятный.

И то, что взбурлило во мне было — схлынуло, подернулось мутной вязкой пеленой. А первый, державшийся здесь за главного, только пристальней в меня вгляделся, и подергал незримый повод, оканчивавшийся петлей на моей шее. Проверил, прочен ли.