— Они и правда ему очень верили. И приняли меня тепло. С шутками скинулись мне кто запасными рукавицами, кто обмотками… Невысокий муж, заросший темной бородой мало не по глаза, в седло к себе взял. Туром величать велел, — я задумчиво теребила косу, вновь забыв сторожить руки, — Я ведь не слепая. Видела, что стереглись они, самой чащобой ехали, торных путей избегали, людских глаз сторонились. А меня — все едино не бросили. Кунь пообещал, что к жилью выведут.

— Снежная стая меня в тот же день нашла. Я хворост собирала, костер развесть, вроде недалече, только за елочку зашла, а там… Да я сказывала уж, — руки мои выпустили косу, бессильно упали ладонями вверх. Я глядела на них, и не видела. — Сомлела я тогда крепко. Отыскали меня, в чувство привели. К становищу воротили. Вроде, все благополучно обошлось. Да только, стала я меняться с того дня. Исподволь, понемногу. Я, верно, изначально склонность нужную в себе имела, а когда семью похоронила, лишилась того, что вы, маги, якорем зовете. Не стало у меня привязи к миру человечьему — оттого и стала слышать зов Седого Леса. Оттого и во Врата забрела, потому что зов Седого Леса слышала, и шла на него. А потом меня стая нашла. Мы посмотрели друг на друга — и друг друга одобрили.

Я рассказывала то, о чем много думала, что сумела понять и домыслить. То, о чем догадалась за эти годы. Я рассказывала выстраданное, выпестованное знание. То, чем не делилась допреж даже и с Яринкой.

Ох, и тяжело мне то давалось.

— Стая за мной приходила, но я тогда была с людьми — и волки не стали меня забирать. Они ждали, пока я сама себя пойму, и держались рядом. Ждали да приглядывали за неразумной.

А я стала меняться помалу. Тоска меня отпустила. Я и сама как-то не заметила, как затупились остры зубы у моего горя, ослабла на душе жестокая петля. Я снег чувствовать начала. Скоро ли пойдет, глубоко ли лежит. А еще — лес. Направления стала чуять, как будто родилась недалече да всю жизнь, с измальства, в том лесу играла. Темнота мне прозрачна стала, а звуки — ясны. Мир в моих глазах ширился, расстилался вдаль, глубок становился.

Я смотрела на рубаху Горда, на распущенную у горла шнуровку, зацепившись за нее взглядом, и вспоминала, как полнилось знанием что-то древнее во мне, подспудное. Я не задумывалась и не гадала, а просто ведала, где торный путь, близко ли подступило к лесу жилье и в какую сторону идти до воды. Чуяла, понимала.

А ещё мне стало хотеться петь. То желание в груди клокотало, в глотке. Наружу просилось. Вечерами, когда низкое темное небо опускалась на лес, а спутники мои теснились вокруг костра, оканчивая трапезу, меня тянуло подхватить котелок опустевший, да и уйти. Спустится к реке — посудину вымыть, полоскать ее студеной водой, да мурлыкать под нос. Петь то громче, то тише. И голос изменился — наполнился силой, глубиной, заиграл переливами.

Сдерживалась. Сама не ведаю, почему, зачем…

Не объяснить мне словами.

Да что и пытаться — не того от меня ждут.

— Нас перехватили на речном льду. Хоть и береглись мои спутники, по самому бездорожью шли, сторонились жилья и торных дорог — да не убереглись. Уж не ведаю, что такого брат твой, Колдун, от эльфов вез, чего ради в зимнюю непогоду через лес с дурной славой отправился, но не одному ему то было нужно.

Я обхватила себя руками — тело, забывшее, что не может боле мерзнуть, пошло ознобом. Вспоминать, что было дале, не хотелось, да ничего не попишешь, взялась петь — слов не выкидывай, взялась сказывать — сказывай.

Я вдохнула поболе воздуха, и как в реку ледяную нырнула:

— Их перехватили на речном льду. Собирались перебить да и забрать груз. И все бы им удалось, не подбери Ростислав Кунь, добрая душа, в лесу странную девку. Незадолго перед тем семью потерявшую, от горя в себе замкнувшуюся — да Седого Леса зов услыхавшую. Она уже менялась. Понемногу, исподволь. Волки ее уже увидели. В глаза взглянули. А когда отряд убивали — ее, бабу, за опасность не посчитали. Сначала тех, кто большей угрозой был выбили, считай — у нее на глазах весь отряд и на речной черный лед положили, — я говорила и говорила, и минулое вставало пред глазами, как въяве, и я говорила, не могла остановиться. — Они не посчитали меня за опасность. И я успела позвать стаю. И та пришла. Ко мне на помощь — как к своей.

— Напавшие на нас убили того, прежнего вожака. Кровища повсюду, даже в ночной темени она видна, и огромный белый волк бьется мохнатой своей тушей, а метелью не обращается, не уходит. До последнего защищает меня, дитя бестолковое. Мертв Таруотиэль, равнодушный, безразличный. Но исправно приходивший лечить — без просьб. Без напоминаний. Не нуждаясь в бесполезной моей благодарности. Мертвы мужики-наемники, с шутками и прибаутками скинувшиеся мне одежками. Мертвы, убиты эльфы сопровождения, и теперь навек останутся безымянными для меня. Ростислав Кунь мертв — и кровь его нынче вмерзает в речной лед. И от боли и гнева, от ярости на лютую этой несправедливость, когда в грудь меня ударила стрела с граненным злым наконечником, привычным пробивать броню, а встретившим лишь слабую женскую плоть, я изменилась. До срока, и не так, как должна была. И на волне бешенства, кровавой пеленой заволокшего разум, напоившего силой, подмяла под себя стаю. И повела на первую свою охоту.

Пустыми глазами глядела я мимо Горда, мимо шнуровки, стянувшей рубаху у горла.

— Мертв убийца твоего брата, Колдун. Некому мстить. Возвертайся, откуда приехал — ничто тебя боле здесь не дердит, а ворогов твоих я самолично загрызла. Никто не ушел вживе.

Я смотрела на них, всех, кто меня слушал, холодно и равнодушно, и мне было все едино, что они обо мне подумают. Распрямилась сама собой спина, и успокоились руки, поднялась голова… Пусть судят, коли пожелают — я вины за собой не знаю.

— Бедная ты, бедная, — с тихой мукой в голосе уронила травница, пересела рядом, обняла мои плечи, щедро делясь теплом, что душевным, что телесным. — Теперь понятно, чего ты не хотела ни вспоминать, ни рассказывать.

Я смолчала. Да и что тут скажешь? Все, что след, уже сказано. Молчала я, молчала подруга моя — молчали и охотники.

— Пойдем-ка, Ярина Веденеевна, в баню, что ли.

Пусть уж обсудят все промеж собой, не таясь — мне до их секретов дела нет.

— И то так, — отозвалась лекарка.