– Я разделяю ваше опасение, кивнул Билякевич.
– Но и в этой части мы пока не можем говорить о деликте. Нотариально удостоверенного завещания профессор Яворский не оставил.

– Как не оставил?
– растерялся Валентин.

– Не оставил, я узнавал.

– Значит, у нас нет оснований вмешиваться! Книги перешли в собственность Ларисы и Надежды Семеновны, и она вправе распоряжаться ими, как угодно.

– Анатолий Зимовец так не считал. Не считает так и автор очерка "Заметки книголюба", что был опубликован в областной газете месяц назад. Видимо, эту публикацию имел в виду Сторожук, когда говорил вам о сплетне, вынесенной на страницы газет. Вот прочитайте.

Билякевич передал Ляшенко сложенную вдвое газету.

– Эту газету отыскал не я: ее прислал по почте некий аноним не далее как сегодня утром. А чтобы мы не терялись в догадках, он любезно обвел очерк красным карандашом. Смотрите четвертую страницу.

Ляшенко прочитал очерк, обведенный красным карандашом. Очерк был как очерк, в нем отмечались положительные и отрицательные явления в деятельности местного общества любителей книги, клеймились стяжательство и даже мошенничество некоторых личностей, поименованных в очерке начальными буквами (как можно было понять, указанные личности только прикидывались библиофилами и под этой удобной маской занимались спекуляцией); воздавалась хвала тем здравствующим и ныне уже усопшим библиофилам, которые за долгие годы упорного собирательства, находок и потерь, надежд и разочарований не утратили главного - любви к книге, как к таковой, не забыли: что книги пишутся и издаются для того, чтобы их читали, а не таили за семью замками; перечислялись имена тех энтузиастов, кто раскрыл свои книжные шкафы и полки для широкого круга читателей, а также тех, кто передал в дар общественным и государственным библиотекам плоды многолетнего собирательства. В числе последних упоминался и профессор Яворский. Однако за этим следовало, казалось бы, ничего не значащая оговорка о том, что, дескать, не все завещанные покойным профессором книги переданы библиотеке медицинского института, и выражалось сожаление по этому поводу. Очерк был подписан неким Верхотурцевым.

– Значит, завещание все-таки было!
– воскликнул Ляшенко.

– Как я уже сказал, официального завещания Яворский не оставил. Но, судя по всему, какое-то завещательное распоряжение было им сделано: после его смерти Новицкий передал библиотеке мединститута более тысячи книг. В их числе довольно ценные, относящиеся к категории раритетов.

– Однако не инкунабулы!

– Этот факт уже трудно отрицать. Но все дело в том, что неизвестно, какие из завещанных профессором книг не были переданы институту.

– А Верхотурцев намекает, что это ему известно. Любопытно только, из каких источников? Кстати, кто такой Верхотурцев?

– Бывший секретарь общества любителей книги, журналист. Это ответ на ваш второй вопрос. А на первый мы не скоро получим ответ. После того, как был опубликован очерк, Верхотурцев уехал в творческую командировку в Восточную Сибирь. Отыскать его не так-то просто.

Ляшенко взволнованно заходил по кабинету.

– Тонко сработанно, ничего не скажешь. Скромненько, но со вкусом. Никто персонально не назван, но людям, знающим семью Яворских, такое уточнение не требуется, они сразу поймут, кто именно огорчил этого болвана Верхотурцева!

– Зачем же так грубо?

– А затем, что это наилучший эпитет для него! Он сварил в своей журналистской кастрюле то, что ему подсунули, даже не попробовав на вкус.

– Почему так считаете?

– Вы сказали, что официального завещания Яворский не оставил. Об устном завещательном распоряжении могли знать только близкие профессору люди, в числе которых Верхотурцев, насколько понимаю, не входил. Возникает вопрос: каким образом он узнал о предсмертной воле Матвея Петровича?

– Видимо, кто-то проинформировал его.

– И информировал тенденциозно! Очерк бьет по Новицкому. Это совершенно очевидно.

– В таком случае можно предположить, что Зимовец был ориентирован на Новицкого: те же книги, те же упреки только в более резкой форме, заметил Билякевич.
– И еще. Если мы правильно рассуждаем, то и в первом, и во втором случаях за спиной действующих лиц стоял человек, который хорошо знает, что делалось и что делается в семье Яворских.

– Этим человеком может быть только Боков!

– Если может, значит, уже не только, - сдержанно улыбнулся Билякевич.
– Поэтому давайте все-таки отправляться от исчезнувших книг, так будет вернее. В первую очередь надо установить, как "Канон" Авиценны попал к Зимовцу. Не менее важно выяснить судьбу средневековых лечебников. Поручите это Мандзюку. Пусть займется лично...

Алексей Мандзюк был человеком действия. Он томился на оперативных совещаниях, где анализировалось предполагаемое поведение преступников, обсуждались меры противодействия их, варианты задержания, изобличения, что очень редко реализовывались в первозданном виде - в последний момент приходилось что-то менять, дополнять, импровизировать, сообразуясь с конкретной обстановкой. Но когда Алексей оказывался в такой обстановке, он чувствовал себя, как рыба в воде.

Дело Зимовца поначалу не заинтересовало его: на первый взгляд оно казалось простым, обыденным - драка на почве ревности не ахти какое преступление. Оперативнику в таких делах простора нет, тут все становится ясным после первого допроса. Когда Алексей понял, что ошибся, то выложился, как говорится, весь, но результата не достиг. Это дело нельзя было брать с наскока. Он был зол на Новицкого, хотя интуиция подсказывала ему, что эту кашу заварил кто-то другой, осторожный и изощренный, и едва стала проявляться фигура Доната Бокова, как Мандзюк понял: тут будет над чем поработать.

Зацепка была одна - "Медицинский Канон". Мандзюк считал, что книга попала к Зимовцу не без стараний Бокова, у которого были какие-то счеты с Новицким. Сыграть на чувстве уважения к покойному профессору, разжечь обиду, а быть может, и ревность вспыльчивого паренька, напоить его, а затем спровоцировать, для Бокова было все равно, что чихнуть. Но каким образом Донат реализовал столь изощренную комбинацию?

Алексей не стал гадать, начал действовать. Рассудил просто: Зимовец был пьян, возбужден, озлоблен вечером 28 июня. Если это связано с книгой, то, очевидно, он заполучил ее в конце дня, поскольку до 16:30 находился в училище, и его товарищи утверждают, что настроение у Анатолия было нормальное. Книги у него при себе не было, учащиеся-полиграфисты непременно обратили бы внимание на такую книгу. Стало быть, он заполучил ее где-то после 16:30. Дома Анатолий появился около 20 часов, заскочил на несколько минут. Сестры не было, мать купала внука, отец работал за верстаком. От разговора с отцом Анатолий уклонился, на предложение матери поужинать что-то буркнул в ответ, когда умывался, едва не опрокинул выварку с бельем. Если к тому же учесть, что через 15-20 минут он уже метался на перекрестке Харьковской и Пасечной улиц в поисках транспорта, то можно смело утверждать - разволновался и выпил он еще до того, как заскочил домой. Значит, надо установить, где он был и с кем встречался с 16:30 до 20 часов. И здесь Мандзюку недолго пришлось ломать голову - один из товарищей Анатолия надоумил его: 28 июня в сквере, что на улице Валовой, был книжный базар, а Анатолий не пропускал таких базаров.