— Я передумала. Хочу суп.

— В смысле?

— Сопли на носу повисли. Суп, говорю, хочу. Он меня вдруг привлек капельками жирной сметаны.

— Ой, Соня. Он же уже остыл.

— Ой, Варя, во рту согрею, — копирую ее интонацию, потянувшись рукой к ложке.

Смотрю на свое отражение в зеркале и не понимаю, что испытываю. Если быть объективной, я хороша собой. По крайней мере, лицо по-прежнему красивое. Вот только, то ли руки стали расти из одного места, то ли просто нет желания, но синяки под глазами замаскировать не получилось. В итоге на накрашенных глазах слишком сильно выделяются не густо накрашенные ресницы, а синяки. Это как индикатор болезни. Хотя проблема в другом месте. Или так дает о себе знать голова? К счастью, в данный момент она не болит. Провожу расческой по распущенным волосам и понимаю, что отражение в зеркале меня удручает. Сейчас я в полной мере ощущаю себя старухой. И впервые за все время отмечаю, что платье любимого черного цвета мне не нравится. Хотя мне оно определенно идет. Дело в цвете. Почему-то сейчас черный добивает. Хотя не он, а грудь. Вот что меня раздражает. И нет, дело не в ней самой. Меня раздражают пуговицы на платье в области моей, вполне себе выдающейся для столь худого тела, груди. В памяти невольно всплывают картинки двухгодовалой давности, как одна из моих пуговиц при вдохе отрикошетила прямо…

— Сонь, ну улыбнись, — в который раз за день Варя прерывает мои раздумья. — Такая красавица. Сейчас-то что не так?

— Все так.

— Тогда поехали?

— Давай, Варя, на перегонки, — усмехаюсь, прикрывая рот ладонью.

— Прекрати.

— А я вообще-то серьезно. Я на своем спорткаре, — обвожу глазами кресло. — А ты бегом. Ладно, ладно. Я принимаю серьезный, приветливый вид. Максимум час, ты помнишь?

— Помню.

Если быть откровенной — мне повезло. Далеко не у всех есть возможность передвигаться на самой новой и удобной электроколяске. Да и вообще в принципе иметь такие возможности, как у меня. Где-то там люди с гораздо худшими диагнозами живут в однушке, на пенсию по инвалидности и передвигаются на громоздкой и неудобной механике. Я, правда, стараюсь радоваться всему, что у меня есть, но только все равно не выходит. Я не принимаю себя такой, какой стала. И кресло, несмотря на его лучшие и новейшие характеристики, не люблю. Как только я в него пересаживаюсь, то в полной мере ощущаю себя инвалидом. Ненавижу это слово. На дух не переношу. Оно оскорбительное. В кровати, на диване — я обычный человек. В кресле, каким бы крутым оно ни было — в полной мере ощущаешь себя больной и ловишь на себе косые взгляды. А сейчас, находясь в окружении стольких людей, и подавно. Когда-то от такого массового скопления людей я испытывала наслаждение, просто потому что взгляды в основном были прикованы ко мне. Мною восхищались и завидовали. Мне это нравилось. Сейчас же публика совсем другая, завидовать, понятное дело, нечему.

— Вот вы где. Соня, — укоризненно произносит папа. — У нас похороны? Я же просил надеть красивое платье.

— О вкусах не спорят, по мне оно красивое. Варе тоже нравится.

— Какая ж ты противная девчонка.

— Это гены, папа.

— Рот на замок и натяни улыбку. Варя, — переводит от меня взгляд. — Пойдем поговорим на очень важную тему.

Подхватывает ее под локоть и уводит в сторону дома. А я как никогда ощущаю самую настоящую панику. Никто меня не тронет, здесь много людей и камер, да и куча охраны, в конце концов. Вот только все это не помогает мне чувствовать себя уверенной. Мне жизненно необходимо быть с кем-то рядом. Варя — моя своеобразная защита, как бы я ее ни обижала и ни задевала. А сейчас, оставшись одна, мне страшно. Тупо страшно. Пытаюсь отвлечься, выискивая среди гостей хоть кого-то знакомого. Да ту же сестру. Сейчас эта малявка не кажется мне вселенским злом. Катя! Где моя мачеха? Она же должна быть где-то тут. Ну почему я никого не вижу? Закрываю глаза, пытаясь мысленно успокоиться, и делаю глубокий вдох. Я — не в кресле. Я — стою с бокалом сока на длиннющих каблуках, покачивая носком туфли. Я — такая же, как два года назад. Здоровая, красивая и уверенная в себе. Распахиваю глаза и уже с совершенно другим видом осматриваю окружающих. Собрать всех на улице — было не такой уж плохой идеей, благо, погода в конце июня это позволяет. Сейчас реально тепло, несмотря на пасмурную погоду утром. О дожде уже ничего не напоминает. У моей мачехи определенно хороший вкус, уверена на сто процентов, что ко всему окружающему она приложила руку ничуть не меньше, чем какой-нибудь вычурный организатор праздников. О, а вот и она. Мило ведет беседу с каким-то мужчиной. Если быть объективной — Катя неплохая. Да и в принципе мать Сережи априори не может быть плохой. Просто, как ни крути, она не моя мама, вот и вся суть. А я — не ее дочь. Катя как будто почувствовала, что я на нее смотрю, и перевела взгляд от мужчины на меня, мило улыбнувшись. Я почему-то тоже улыбнулась в ответ. Правда ровно до тех пор, пока ее собеседник не повернулся и не взглянул на меня. От моей улыбки, равно как и от едва возникшей минуту назад уверенности, не осталось и следа. Сердце заколотилось как бешеное, кожа на ладонях стала болезненно покалывать, словно мои руки отхлестали крапивой. А вообще так и есть, правда не мои ладони, а меня всю только что отхлестали. И не крапивой, а кнутом. Ненавижу его. Просто ненавижу. Вместо того, чтобы отвернуться и отъехать куда угодно, я делаю то же самое, что и он. А именно — пристально всматриваюсь в его лицо. Смотрю до тех пор, пока Бестужев мне не подмигнул. Ненавижу. Как же я его ненавижу. Делаю глубокий вдох и опускаю взгляд на свои ладони. Не хочу думать почему он здесь. Просто не хочу. Для былых дел я ему точно такая не сдалась. Мне нечего бояться. Вот только противное нехорошее чувство засело где-то глубоко внутри. Ведь что-то же ему нужно. Точно нужно, судя по тому, что он направляется в мою сторону. Шумно сглатываю и сжимаю ладони в кулак. Не хочу поднимать на него голову, тупо не хочу. Но он становится напротив меня, а все что делаю я — это устремляю взгляд на его начищенные до блеска ботинки. От их блеска в моих глазах, кажется, засверкало. Эстет недоделанный.

— Ну, здравствуй, Соня…

Кажется, сейчас я в полной мере ощутила на себе что такое проглотить язык. И хоть убей не могу взглянуть Бестужеву в лицо. Не могу и все тут. Много чести, голову еще на него задирать. С фантазией у меня никогда не было проблем, с языком и подавно. А на деле выходит, что я молчу, как рыба, сканируя взглядом его ботинки. Чем же он их намазал, что они так блестят? Ну, это прям очень важный вопрос, Соня. Спроси еще название средства. А лучше наступи ему на ногу. Да так, чтобы убить двух зайцев — отдавить ему ступню и испачкать в хлам ботинок. Ан нет, проблемка есть, наступить не смогу… Черт, чего ж я такая трусиха-то? Только я подумала о том, что минутная загрузка — это уже явный перебор, и стоит себя перебороть и взглянуть на Бестужева, как он сам опустился передо мной на корточки. Взглянуть ему в лицо все равно не получается, теперь вместо его ботинок я разглядываю ворот его белоснежной рубашки. И все же надо быть объективной, один плюс в этом мужчине все же имеется — пахнет от него приятно.

— Посмотри на меня, — чуть хрипло прошептал он.

— София, — произношу я после очередной заминки, наконец, переводя взгляд на его лицо.

— Да я давно в курсе, что ты София, — насмешливо произносит Глеб.

— Обращаться ко мне надо — София. Соня — я только для близких.

— Ах, ты об этом, — лениво тянет он, чуть улыбаясь. — Ну, с этим у нас точно не будет проблем. В ближайшее время будем сближать всеми имеющимися способами.

— Со мной?

— С ее Величеством Софией, с кем же еще, — все так же, не скрывая иронии в голосе, произносит Глеб, а в следующую секунду я не успеваю вовремя отреагировать на то, как он ловко подносит руку к моему лицу и поддевает пальцем кончик моего носа. — Улыбнись, злючка.

— У тебя пальцы лишние?

— Ну, если только мизинец и на ноге, я вечно им задеваю мебель. В принципе, он не несет никакой функции. Его так уж и быть можешь чикнуть, но только после конкретного сближения. Типа, скрепим союз кровью. А на руках все пальцы придется оставить, в конце концов, это не пуговицы, их просто так не пришить, — оба синхронно переводим взгляд на мое платье, а точнее на пуговицы. Краска мгновенно приливает к лицу, когда картинки двухгодовалой давности всплывают перед глазами. Столько времени прошло, а вспоминать до сих пор стыдно. — На самом деле я очень рад тебя видеть, Соня. Очень, — вполне искренне и, я бы сказала, по-доброму произносит Бестужев, скользя по мне взглядом.

Фиксирует его на моих сцепленных в замок руках, и я в очередной раз не успеваю вовремя отреагировать на то, как он накрывает их своей ладонью. Дежавю, он всегда пытался до меня дотронуться. Но раньше это было как-то само собой разумеющееся, то руку подать, то под локоть взять, то стул пододвинуть, и как бы случайно коснуться при этом пальцами моей кожи, а сейчас «случайно» и «само собой разумеющееся» не катит от слова «совсем». Это уж как ни крути — специально. На счастье Бестужева, ладонь у него сухая и не горячая. Не знаю, чего он добивается этим жестом в данную минуту, но вести себя импульсивно и истерично при таком количестве людей, откровенно говоря — не хочется. И говорить мне с ним тоже не хочется. Своими разговорами он неоднократно портил мне жизнь, вряд ли сейчас что-то изменилось. При всей своей улыбчивости, невозмутимости и как бы доброжелательности, он тот еще поганец. Говорить с ним вообще опасно. Начнет стелить мягко, закончит так, что собеседнику в пору плакать. Вероятнее всего — это его особенность, вот так вести себя со всеми. А люди не меняются. Ну разве что, становятся только хуже. Оценивать каким он стал за минувшие два года — желания нет. Внешне он ничуть не изменился. Все такая же растительность на лице, которая по-прежнему прибавляет ему как минимум лет пять. Наверное, поэтому для меня он был всегда «стариком». А по факту — молодой мужчина. Сколько ему сейчас? Тридцать пять, если мне не изменяет память. Всего на пару лет старше Сережи. И такой же брюнет с голубыми глазами. Только до Сережи ему далеко. Точнее, слишком далеко. Надо бы пересилить себя и узнать зачем он на самом деле здесь находится, а не играть в гляделки, рассматривая детали внешности.

— Надержался? — наконец не выдерживаю я, когда он едва заметно, но все же начинает сжимать мои руки, проводя большим пальцем по коже.

— Нет, — невозмутимо бросает он. — Только не говори, что у нас какой-то лимит по времени.

— Я бы сказала, у меня лимит по терпению.

— Надо терпеть, Соня, надо, — вновь в его голосе прозвучали ироничные нотки.

— А тебе не надоело сидеть на корточках? Ноги не затекли?

— Твоими молитвами — нет.

— Пардон муа. Здрасте, — синхронно поднимаем головы на подошедшую к нам Дашу. Кажется, еще немного и у моей сестры польются слюни, от того как широко она держит открытым рот. — Глеб, а можно пригласить вас потанцевать? — сказать, что я обалдела — ничего не сказать. Четырнадцатилетняя малолетка приглашает на танец тридцатипятилетнего дяденьку. Мда… куда катится мир. — Ой, вы только не подумайте ничего такого, я бы хотела с вами в процессе танца кое о чем поговорить. А в этом кое-чем вы точно разбираетесь, — на одном дыхании пролепетала Даша, закусив напоследок губу. Господи…