— А ты о чем?

— Ни о чем. Я уже десятки раз насиловал себе мозг, но так ни к чему и не пришел. Ни одной догадки, зачем ты себя гробишь. Когда я уезжал, ведь все было относительно нормально. Что изменилось за эти две недели?

— Ничего такого, чего бы не было раньше.

— А что было, Соня? Непроходящая глупость в отношении твоего брата? Он не приходит к тебе так часто, как хотелось бы, поэтому надо себя гробить?

— Дело не в нем, и он как раз приходит. Хоть мне этого и не хочется, — сама не знаю зачем это говорю.

— Тогда в чем дело? Зачем ты просила Варю о такой ерунде?

— Это не ерунда, это правда, — по телу моментально проходит дрожь от холода. Машинально перевожу взгляд на свою грудь. Странно, но мне не становится неловко от того, что мокрая белая сорочка полностью облипает мое тело. Сейчас это кажется мелочью. — Просто я умираю.

— Прекрати говорить глупости.

— Нет. Я точно знаю. Раньше я старалась отогнать от себя эти мысли. Но теперь я точно знаю. У меня рак.

— Какой рак, что ты несешь?!

— Головы. В смысле, головного мозга. Она уже давно болит. Сильно. И никакое обезболивающее не помогает. И рука как будто стала отниматься. Я знаю, что это такое. Со мной в центре лежала девушка и у нее все начиналось так же. Сначала просто сильно болела голова, потом пропало зрение и ее всю парализовало. У меня зрение не упало. Пока не упало. Но я чувствую, что со мной все так же. И я не хочу проводить остаток жизни как она. Это же овощ, понимаешь? И это не лечится. Она очень быстро умерла. А я сама хочу уйти, если у меня все так же. И говорить об этом я никому не хотела. Пока нет диагноза — я как бы… здорова. Никто не знает, что у меня что-то болит. Так лучше, — замолкаю, утыкаясь губами в его шею, и поражаясь не только тому, что все выложила ему, но и тому, с каким выражением лица на меня смотрел все это время Глеб. И сейчас молчит, и не подтрунивает надо мной с возгласом «какая я дура». Я первой не выдерживаю, вновь переводя на него взгляд.

— Глупенькая, ты представляешь сколько может быть причин твоей головной боли? Выкинь эти дурные мысли, Соня. Мы все решим, — шепчет мне в губы и тут же проводит носом по моей щеке, шумно втягивая воздух. — Все будет хорошо, я тебе обещаю, — обжигает горячим дыханием уголок моего рта и тут же накрывает мои губы своими…

Сжимаю пальцы, чтобы убедиться, что это не сон, и только окончательно удостоверившись, что я в полной мере чувствую все происходящее, начинаю несмело целовать Глеба в ответ. Сейчас его губы кажутся прохладными, но, как ни странно, очень приятными. И мягкими. Несмотря на тяжелую голову, боль в висках и рой непрошенных мыслей, мне хорошо. По-настоящему хорошо и очень легко. Почему-то сейчас я не думаю о том насколько правильно у меня получается целоваться. Ведомая какими-то непонятными чувствами, я шире открываю рот, позволяя его языку делать все, что хочется. Одной рукой Глеб зарывается в мои мокрые волосы и начинает поглаживать меня. Прикосновение его пальцев к моим волосам вызывает какую-то приятную россыпь мурашек. Может это самовнушение, но мне физически становится легче, несмотря на нехватку воздуха и весьма уязвимое положение. А может на меня так подействовали его слова. Кажется, я вообще никогда и ни от кого не слышала, что все будет хорошо. Не будет, я понимаю это. Так в принципе не бывает. Но сейчас мне действительно хорошо.

К своему удивлению, я бы и дальше целовалась, не думая о том сколько это длится, но Глеб отстранился первым. Чувствую себя немного растерянной. Не желая смотреть ему в глаза, тупо зажмурила их, уткнувшись губам в его плечо, сделав при этом глубокий вдох. Пахнет от него сейчас, кажется, не одеколоном, не каким-нибудь гелем для душа или мылом, а мятой. Сама не поняла, как стала водить носом и губами по его коже. Наверное, я просто хотела убедиться, что это не обонятельная галлюцинация.

— От тебя пахнет мятой, — бормочу едва слышно.

— Пока ехал из аэропорта я ее жевал, чтобы прийти в умиротворенное состояние и не сорваться, — усмехаясь, произносит Бестужев.

— В таких случаях надо пить валериану, — усмехаюсь в ответ. — Причем долго, там накопительный эффект.

— Тогда надо мной надругалась бы Мария. Она, как и все представительницы кошачьих, неравнодушна к этому растению.

— Она уже живет с тобой?

— Можно сказать и так. Я забрал ее на днях, — тихо произносит Глеб, продолжая перебирать пальцами мои волосы.

— От бабушки? — вместо ответа Бестужев кивает.

Поднимаю на него голову и, сама того не осознавая, тянусь пальцами к его бороде. Чего она так не дает мне покоя? Ведь нормальная же по ощущениям, неколючая и непротивная. Что ж так тянет провести по ней пальцами?

— Даже не думай. Не сбрею, — качаю головой.

— Я и не думала, — вновь закрываю глаза и опускаю голову в воду.

Ощущение прохлады сейчас действует почти как лекарство, особенно, когда пальцы Глеба продолжают перебирать мои волосы. И то, что Бестужев начинает едва заметно кружить меня на воде, вовсе не раздражает. Наоборот. Вот только сама того не ожидая, вместо того, чтобы думать о реальной проблеме, которую я как на духу выложила только Бестужеву, в ушах звенит его «солнышко». Ведь так не называют постороннего человека. Но так, наверное, можно назвать бабушку, при условии, что любишь ее. Ведь можно?

— А как ты называешь ее ласково? — вновь перевожу взгляд на Глеба. Тот в свою очередь вроде бы смотрит на меня, но очень задумчив. Так, что не сразу реагирует на мой вопрос.

— Что ты сказала?

— Я спросила, как ты ее называешь?

— Бороду?

— Бабушку. Я имею в виду ласково. Ну, все по-разному зовут. Например, дорогая моя, зайчик, солнышко, — вот я прям мастер конспирации. Жесть.

На мои слова Глеб лишь усмехается. К счастью, по-доброму.

— Я называю ее исключительно бабушка. Обезличенные солнышко, котик, зайчик — это уж точно не для нее. Назови я ее так, она со смеху помрет. А ты, кстати, называй ее Верой. Без всяких добавок тетя и бабушка. А скажешь баба Вера — получишь от нее по губам. И я тебе буду не помощник.