— Я понял... — Григорьев принялся растирать шею, словно его что-то душило. — В кошельках всегда полно документов, бумажек... Значит, преступник не хотел, чтобы трупы идентифицировали. Это плохо. Очень плохо.

Бакреев слушал внимательно:

— Я понимаю, что дело поганое в принципе, но почему именно это плохо?

Генерал со вздохом откинулся назад:

— Потому, что ставит под сомнение версию о маньяке. Маньяк или все забрал бы, или ничего. В любом случае его скорее привлекли бы ценные вещи, а раз пропали только документы, то это означает одно...

— Что?

— Что преступник не хотел, чтобы между убитыми была установлена связь. Понимаешь?

— Понимаю. Вы имеете в виду, что через связь между убитыми можно выйти на убийцу.

— Точно.

— Так что же дальше делать, Семен Данилович? Надо возбуждать дело. — Бакреев по-прежнему не мог понять, в чем заминка.

— Дальше... Ты мне вот что скажи: кто еще об этом знает?

— Пятеро, включая Белякова. Но мужики хоть и простые, но держаться, как кремень, даже просить не надо, чтобы молчали. Хотя, думаю, они просто здорово напуганы. Боятся сесть.

— То, что боятся, — это хорошо... — Григорьев смотрел в пустоту. — Это очень хорошо, — в каком-то оцепенении повторил он. — Ты вот что, Бакреев, свяжись сейчас с Забелиным, передай, что нам с ним надо встретиться, желательно прямо сегодня.

Адъютант удивленно вскинул голову:

— Вы хотите передать дело федералам?

— Не твое дело, что я хочу. — Григорьев придвинул к себе папку с документами, раздраженно стал листать страницы. — Как свяжешься с Забелиным, сообщишь мне. Свободен.

— Слушаюсь!

Оставшись один, генерал оттолкнул ненужные бумаги. Несколько секунд сидел неподвижно.

— Что ж ты, милая, цветы не сажала, — едва слышно пробормотал он, повернув голову, с грустной нежностью посмотрел на фотографию красивой моложавой женщины, стоящую перед ним на столе. Развевающиеся темные волосы обрамляли смеющееся лицо, властное и вместе с тем необыкновенно открытое. — Что же, милая, мы теперь делать будем?

Дверь открыло странное существо. Невысокая, лет тридцати пяти женщина — круглое бледное лицо, круглые, в черной оправе очки, стриженые черные волосы ежиком, в руке сигарета. Черные джинсы, черный свитер. Обычно в таком наряде тинейджеры хоронят свою молодость, но для зрелой женщины одежка выглядела мрачновато. Посмотрев сквозь Дашу, Шувалова отрешенно вымолвила:

— У меня небольшой беспорядок, статью доканчиваю, так что проходи сразу на кухню. Туфли не снимай, я все равно в воскресенье собиралась мыть полы...

Воскресенье наступало через три дня, а полы следовало вымыть позавчера. Скорее автоматически, чем с какой-то гигиенической целью, Даша вытерла ноги о коврик и прошла за хозяйкой.

Кухня выглядела так, словно убирались здесь в последний раз по случаю празднования-трехсотлетия дома Романовых. Обеденный стол был завален бумагами, книгами и грязной посудой. На облупившемся подоконнике умирали полузасохшие цветы, подставкой им служил покрытый пылью старенький двухкассетный магнитофон. Дальше вперемешку шли пакеты из-под сока, разномастные чашки, рассада и множество иных предметов, не имеющих ни формы, ни смысла. Между столом и плитой притулилась гладильная доска с ворохом мятой одежды, треснутым стаканом и забитой окурками пепельницей. Единственная свободная табуретка была чем-то закапана.

— Садись. — Прислонившись к стене, Шувалова с прежней отрешенностью смотрела на гостью. — Ты кто?

— Спасибо. — Обычно деликатная, Даша не выдержала, достала из сумки салфетку и протерла табурет. Только после этого присела. — Я домработница Юли Паэгле.

Последовало долгое молчание. Даша уже ожидала традиционных расспросов, но хозяйка лишь как-то неприятно ухмыльнулась.

— Понятно. А ко мне зачем?

— У меня к вам небольшое предложение, — медленно сказала Даша, пытаясь нащупать дальнейшую линию поведения.

Направляясь сюда, она не имела четкого плана. Ей просто хотелось увидеть Черную вдову, посмотреть, что это за зловещее существо такое. Кроме того, не давал покоя вопрос, почему, несмотря на то что Шувалова длительное время провела в комнате с аквариумами, Паэгле не только ее не подозревает, но даже не сочла нужным о ней упомянуть. В отличие от Истомина Даша не очень верила в феминистические настроения бывшей одноклассницы.

Шувалова едва заметно шевельнулась, в глазах появился ленивый интерес.