— Если их ещё не растащили… — скривился Шубников.

— Там нет холодильников, поэтому только и исключительно продукты длительного хранения, — Яковлев свирепо зыркнул на капитана. — Консервы, крупы, сахар, соль, мука. Можно продержаться.

— Продержаться до чего? — аккуратно спросил Две Мишени. — Чего будем ждать, Семён Ильич? Чья возьмёт? Кто одолеет?

Полковник неожиданно покраснел.

— А вы, Константин Сергеевич, что предлагаете? Конкретно?

— Конкретно, — спокойно сказал Две Мишени, глядя прямо в глаза Фёдору, — конкретно я предлагаю немедленно прорываться в Петербург. Для помощи всем верным присяге войскам в восстановлении законности и порядка. Зря у нас тут целый бронепоезд простаивает? И эшелон?

— Это всё Семён Ильич запасливый, — сказал Черняев. — Перехватил. Хорошо, что на бронепоезде поручик Котляревский командует, наш, александровец — шестого года выпуска.

— И что? — не сдавался Шубников. — И далеко вы на этом бронепоезде проедете? Если мы даже состав с младшими возрастами дальше Дудергофа не протолкнули?

— Не протолкнули, потому что не проталкивали, — парировал Аристов. — Что там случилось, кстати?

— Забастовка, — мрачно пояснил молчавший до того казачий подъесаул. — Разбежались все, м-мерзавцы. Машинист с паровоза тоже сбежал.

— На бронепоезде машинная команда, надеюсь, надёжная? Кстати, где упомянутый Котляревский? — Две Мишены обвёл взглядом буфетную.

— Надежная, Константин Сергеевич, — сказал казак. — Ненадёжных не осталось. Дезертировали уже.

— Вот именно, господа, — заметил Шубников. — Против кого мы сражаемся? Против иноземных войск — или против собственного народа?

— Против всех, кто посягает на государство Российское, — оборвал капитана Аристов.

— Знаете, полковник, — вдруг зло бросил Шубников, — вы бы разобрались уж тогда — если германские войска есть неприятель, то все, что за союз с ними — предатели и отступники, или…

— Именно так, Иван Михайлович, — Две Мишени спокойно поднял руку, останавливая вскипевшего казака. — Германские войска вторглись в пределы Отечества. Им нужно давать отпор всеми силами и средствами, не щадя ничего, и самой жизни. Те, кто перешёл на их сторону — есть изменники, и поступать с ними надлежит соответственно. Вы всё очень правильно сказали.

— Почему же тогда запасные и резервные полки переходят на их сторону? Почему русские солдаты стреляют в нас с вами, а не в них? Почему перед нами возводят баррикады, ломают стрелки, бросают паровозы, а не перед ними? Когда неприятель явился к нам в 1812-ом, всё совсем по-иному было!

— Простого человека нетрудно обмануть лживыми посулами, Иван Михайлович. — Голос Аристова был ровен, лишён эмоций. — Но, я вижу, вы считаете, что противостоять вторжению и узурпации власти не стоит. Что ж, здесь хватит офицеров для суда чести.

Шубников, однако, не испугался. Демонстративно пожал плечами:

— Суд чести, Константин Сергеевич, это, конечно, очень хорошо. Я в ваших руках, я один и никуда не собираюсь бежать. Только объясните мне, пожалуйста — в ту же наполеоновскую кампанию немало французских роялистов служили в нашей армии. Служили доблестно, как, скажем, граф Сен-При, даже в Военной галерее портрет его висит. Скажите, полковник — они кто, герои или презренные предатели? Когда вступали в свою прекрасную Францию с иноземными солдатами? Когда свергали Корсиканца? И если представить, что германские войска бы сейчас не нападали на нас, но помогали восстановить порядок, ведь его величество кайзер и наш государь состоят в родстве?

— Если бы да кабы, Иван, — перебил Чистяков, — то во рту б росли бобы. И был бы не рот, а целый огород. Постыдился бы кадета Солонова. Они противника на сутки задержали.

— Да отстаньте вы от него, господа, — махнул рукой Яковлев. — Ступай, Иван Михайлович, ступай. Вижу, не по сердцу тебе всё это. Мы здесь собрались Отчизну и престол защищать, ну, а ты у нас человек прогрессивный, тебе свобода на немецких штыках важнее…

— Есть много мест, куда чужие штыки принесли свободу, русские не исключая, — огрызнулся Шубников. — И дело не во мне и не в вас, господа, но в тех мальчишках, которых вы потащите под пули. Сами — идите! Хоть все разом! В полный рост на пулемёты!.. Но детей-то!..

Казачий подъесаул, тихо просидевший в углу всё начало совета, впервые подавший голос совсем недавно, видать, окончательно потерял терпение. Вскочил, одним движением оказался рядом с Шубниковым, подсёк тому ногу, сшиб на пол, придавил.

— Спокойно! Спокойно! — кинулись разнимать сразу полдюжины офицеров.

— Спокойно, — сказал и Две Мишени, когда тяжело дышащего Шубникова поставили на ноги. Подъесаул рычал и сжимал кулаки, но держал себя в руках. — Семён Ильич прав. Не нужно суда чести — чести у вас нет — а потому просто уходите. На все четыре стороны. Хоть в Мариенбург, там у «временных» какой-то «пункт записи». Только смотрите, встретимся ещё раз — уже не пожалеем. А как мы умеем стрелять, вы знаете.

Шубников дернул плечами, пытаясь придать себе видимость достоинства.

— Уходи, Иван, — беззлобно сказал Чистяков. — Уходи, Христом-Богом прошу. Не вводи в соблазн ни меня, ни кадет. Лошадь возьми и уезжай. Куда хочешь. У тебя сестра, я знаю, в Царском. Вот и давай к ней. Не хотелось бы тебе голову продырявить — химик ты неплохой, глядишь, ещё и одумаешься, а учёные люди России нужны.

Шубников обвёл собрание злым взглядом, кадык его дёрнулся, словно он хотел что-то сказать; однако потом явно передумал, резко дёрнул головой, словно пытаясь изобразить поклон и пулей вылетел из буфетной.