Само по себе всё, что окружало его, было комнатой с белым потолком, которая была сама по себе, и мир, что ее окружал, был тоже сам по себе; но он, найденный провидением посредник звезды, не соотносимый ни с чем, видел всю суровую истину бытия, истину Божьего существования; и теперь, то в одном, то в другом уголке комнатного космоса складывался, и углублялся куда-то туда – в графический мираж, отличительный своей прозрачностью и пустынностью: скажем, Млечный Путь и необъятная Галактика.

В эти минуты дух Чужого перемещался в иные пространства – вместе со всеми его законами, охваченный безмятежностью и ясностью, чутко чувствуя рядом Творца – дух покидал тело, оставляя плоть, и словно призрак, несся со скоростью света в безграничном царстве вселенной, устремляясь в лабиринты Млечного Пути, проносясь по Звездным коридорам, попадая в вечный свет Божественной Бесконечности…

Это чудотворное состояние освобождало, делая кристально чистым и прозрачным в нем то самое, что уже несколько дней держалось на глубоком дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке подсознания: вышел мой роман!

В этот момент мнимая комната затрепетала, уже, скорее, “комната души”, и это мигание, карусельное передвижение мысленных теней по ее стене, по которой уносился прочь огонь, заставило его полностью погрузиться в обратное ничто, а именно – в туманное состояние Чужого, удалявшегося от изначального небытия…

“…В моей плоти прорублено окно. Оно открывается прямо в никуда – в море- океан, подобно тому, как свет воды и каждое ее колебание проходят через медузу, так всё, что происходит вокруг, проникает сквозь меня, и тогда ощущение этой человеческой текучести преображается в подобие ясновидения: да, когда-то я любил светила на исходе вёсен, в их мир стекались мои взоры, как бурные потоки детских лет; нет больше ничего – лишь отражения в садах, где новоселье, уже без нас, весело справляют дивные животные и экзотические растения. До сих пор, когда временами ветер обнимает меня большими холодными ладонями и привязывает к деревьям, что “вырезало” солнце, я тонко вижу, как обнаженно прикорнули, крепко сжав кулачки светлые желания; слабость, до крайности…”

***

Чужой спохватился, ибо сейчас форма его существа совершенно лишилась отличительных примет и устойчивых границ; его ногой… могла быть, например, улица за домом, а рукой – весь черный ночной небосвод с холодком звезд на западе. Ни совершенная темнота в комнате, ни голубая путаница звезд за окном не давали ему подсказки для верного способа отмерить и определить, наконец, самого себя и, наконец, он отыскал этот способ: расслабившись всеми конечностями и отыскав свои глаза, он дотянулся до цели, и, засветив лампу на столе, уже полностью восстановил свой телесный образ.

Подойдя к зеркалу, он наяву увидел и ощутил себя с тем неловким чувством, которое всегда испытывал после возвращения к себе и в себя из путешествия на край ночи…

(Пока автор нашего романа, в котором звучат именно такого рода откровения, человек не от мира сего, приходит в себя после лихорадочных фантазий, попробуем рассмотреть его, как обывателя, наглядно, без всяких наносных помех…).

…Это – молодой человек неопределенного возраста, которого можно сравнить и с тургеневским Аркашей Кирсановым, считавшимся у автора юным отпрыском при своих двадцати трех годах, и с булгаковским Мастером более зрелого возраста, в силу своей мудрости и ума.

Наш сочинитель – с бледным оттенком и нервическим выражением лица – длинный и плоский юноша, которого явно не обошла стороной городская урбанизация, влияющая, и непосредственно, своими длинными уличными коридорами на внешний облик “героя”, он уже выбрал из – “Быть или не быть?”

Он – гражданин РФ Немошкалов Филипп Сергеевич, прошел все общепринятые формы образования: школа, институт, армия, ныне – служащий банка в должности программиста.

Теперь он видел окружающий мир совершенно в другом – четвертом измерении.

Мировоззрение и миросозерцание изменялись для него из года в год (жить – значит, изменяться, изменяться – значит, жить). Год представлялся ему целой эпохой, особенно этот – последний, переброшенный в третье тысячелетие и новый век – двадцать первый. Век, когда прогресс обещает быть умопомрачительным, в центрах галактических реалий за ним невозможно угнаться, а на более отдаленных перифериях, где в гигантских огненных рукавах рождаются молодые звезды, еще доживал “свой век” призрак прошлых деяний Человечества.

Город, в котором с утра и до самого вечера шумели проспекты, где вечно плясал и суетился народ, был ему скучен, поскольку Немошкалов уже давно привык ко всему, что происходило в этом городе. Хуже того: вообще все города, утратившие его любовь, были для него мертвы: вокруг небеса да пустыри, которые он, в конце концов, из-за отсутствия всякого разнообразия возненавидел.

Да, в свободное время Немошкалов, погруженный в тишину домашней библиотеки, читал, спасаясь от бездумно-греховных потех города, читал, запираясь в однокомнатной квартирке Старого центра города на тихой пешеходной улице Пушкинской…