– Присаживайся, - кивнул Иван на лавку у двери.

И отец Афанасий присел с огромным облегчением. Он впервые не только общался с царем, но и видел его. Как-то не доводилось раньше. Отчего он немало переживал, особенно в свете того, что его патрон сотворил в Туле… его собственными руками…

Иоанн свет Васильевич славился тем, что любил нередко принять человека даже самого низкого сословия. С тем, чтобы пообщаться с ним и попытаться разобраться в том, что же на самом деле творится на местах. Вот он и притащил священника, сразу как узнал о его прибытии.

– Как твое самочувствие? – начал царь издалека.

Священник напрягся, растерявшись с ответом. Ему показалось, что вопрос с подвохом. Поэтому…

– Боишься меня?

– Да, государь, - невольно согласился отец Афанасий. – Оттого и теряюсь.

– Хорошо. Не буду тебя терзать, сразу к делу перейду. Расскажи мне, что произошло в Туле.

– По весне нынешней?

– Да.

И отец Афанасий поведал. Искренне вывалив все, что знал. Потому как чувствовал вину и прямо предвкушал, что в случае чего разговор продолжится в подвале, на дыбе.

– И что, этот Андрейка, читать-писать умеет?

– Да, государь. Но он самоучка. Ни псалтыря, ни часослова не ведает. Как и супружница его. Но ее он сам учил.

– Тоже без псалтыря и часослова?

– Истинно так.

– Это действительно он удумал и песню эту, и возглас?

– Какой возглас государь?

– Латиняне сие зовут девизом. За веру, царя и отечество! А песню, думаю, ты и сам догадываешься какую.

– Ты очень проницателен, - кивнул священник. – Истинно так, догадываюсь. Да, их удумал Андрейка. Возглас сей – перед смертоубийством Петра Глаза, который с него деньги вымогал. А песню – по пьяному делу, когда с твоим слугой гулял по Туле.

– А лампу и, как сказывают, печь?

– Тоже он. Андрей вообще славен умом быстрым, чудного рассуждения. На обычные вещи смотрит и видит иной раз то, что другие не примечают. Да и действует не по-людски. Но от того, ни сколь не хуже. Например, отправился он после смотра в поместье, коим ранее отец его владел. И вместо того, чтобы заняться посевом репы той же или еще какими подобными делами, он за крепостицу взялся.

– За крепостицу? – переспросил царь, подавшись вперед. Его это немало заинтересовало.

– Да. И в четыре седмицы ее силами своих людей поставил. Малую. Как он сам сказывает – из говна и палок. Вал отсыпал. Ров перед ним выкопал. Башенки малые повтыкал. И мосток подъемный соорудил, что как дверь. И очень не зря. Потому как уже успел принять и побить на сей крепостице две дюжины татей.

– Много ли у него людей?

– Восемь мужей. Два холопа бывших из крестьян, что он взял себе в послужильцы. Их на смотре не допустили, посчитав кошевыми, но он твердо стоит на своем. Два бобыля. Нищий, что увязался за ним. Кузнец разорившийся с семьей. Да плотник безногий, который с артелью более работать не мог. Ну и бабы с детишками. Он себе трех вдовушек взял мыть да готовить, при которых дети малые имелись из разоренных татарами сел да деревень.

– А где та крепостица стоит?

– Чуть в стороне от Муравского тракта, что на Тулу идет. На правом берегу реки Шат, которая впадает в Упу текущую в Оку. На лодке – день, край полтора пути от Тулы.

– И что, татары там шалят?

– А как им не шалить? Крестьянам почти закрепиться и не выходит. Чуть обживутся – вот и злодеи. Рубят, губят и в полон угоняют всех, кто по лесам да оврагам не сховался. Крестьян отца Андрея – Прохора, так и побили. Посему, мню, он и стал ставить такую крепостицу. На нее даже если десяток татар наедет, что рыщет по округе в поисках чем поживиться, зубы обломает. А внутри крестьяне смогут укрыться, когда они у него появятся.

– Добре, - кивнул царь. – А что там произошло с краской? Он ее тоже удумал как делать?

– Кхм. Сказывает, что наследство отца.

– А ты сам, что думаешь?

– Как же ту краску делать то? Скорее, если добывает, то торговлишку тайную какую ведет. В обход мыта.

– А деньги у него откуда на такую торговлишку? Он ведь продавал вам ее за сущие копейки. А полгривенки так и вообще подарил. Дурная торговля. Не так ли?

– Так и есть, дурная.

– Значит не знаешь?

– Государь, сам бы и рад узнать, да скрытен Андрей. И я его понимаю. И вину за собой в том чувствую. Слишком уж на него много горя сразу навалилось. И отец погиб, и все вокруг попытались с него последние копейки вытянуть, да самого паренька в оборот взять. Иной бы поддался, а у этого шерсть дыбом, рычит. Петр Глаз вон попытался его обломать и жизни лишился. Мню – довели мы его до крайности сами. Нужно было мне больше в его жизни участвовать, взять под свою опеку и не доводить до греха.

– Рычит? Шерсть дыбом? – усмехнулся царь. – А слышал, что его волколаком кличут?

– Слышал. Он и сам от того страдает. Ибо поклеп сие есть его глупых холопов. Минувшей зимой, когда Андрей с ними зимовал в землянке на пустующем поместье отца, к ним волки пришли. Стаей. Вот он и попытался их заговором отпугнуть. А эти дурни перепугавшиеся слышат звон, да не знают, откуда он. И теперь на каждом углу себе цену набивают, дескать, что волколака спужались, а не простых волков. Дурни и балаболки.