— Я не пила, — восклицает та оборонительно. — И приняла все, что посоветовал Гольдман. Мне лучше! Правда. Утром я отправила для Евы письмо с извинениями, и мне стало значительно легче. Знаешь…

— С извинениями? — потрясание заставляет его задохнуться. — Как я не предвидел, что, вырвавшись из своего родового болота, ты так и останешься болотом? У тебя же были мозги! Куда они делись сейчас? Когда нужно собрать силы, использовать все ресурсы — ты превратилась в пьющую истеричную дуру! У людей дети умирают — они справляются. Ты же с ума сошла только потому, что наша непутевая сбежала!

— Как ты не понимаешь, Павел? — тихо, практически шепотом, спрашивает Ольга. — Мы ее потеряли. Это мы — мертвы. Для нее.

— Это мы еще посмотрим, — зациклившись на своей злобе, мстительно щурит глаза. — Приползет, рано или поздно. Только я даже не подумаю принять ее на прежних условиях! Такую участь ей уготовлю — хуже смерти.

На самом деле, убивать ее вместе с Титовым — слишком благородно. Сначала Исаев разорвет эту порочную одержимую связь.

До сих пор в голове не укладывается, что жизнь так жестоко посмеялась. Чтобы дочь питала привязанность к сыну врага! Упустил. Стоило научить еще и тому, что любовь — нижайшая из слабостей. Вот просто — край. История знает множество трагедий из-за любовной дури, но глупым людишкам нужно на собственные грабли наступить.

Стоило воспитать Еву более жесткой. Бесчувственной. Где-то дали слабину — выросла мягкотелой идиоткой. Помани добрым словом, плетется, как слепая собачонка.

Вернуться бы лет на пятнадцать назад, он бы ее определил в частную школу да под самый строгий контроль. И огласки с психоклиникой сейчас бы не побоялся. Пусть бы потрепали люди ее имя. Пусть бы пострадала. Забылось бы все со временем, а Ева получила бы своевременный урок.

Задумчивый взгляд Исаева останавливается на встревоженной его последними словами супруге. С ней-то точно не стоит пускать на самотек… Плевать на пересуды, когда мир вокруг рушится.

— Ты, очевидно, сдурел от своей злобы! Говорить такое… Это же Ева! Наша дочь.

— И что? Я никому не позволю вытирать об себя ноги! Она и без того опозорила нас, хуже уже некуда! Даже твои чертовы родственнички прознали… Но тебя, я вижу, перестало смущать это гнусное родство. Подарки от этих маргиналов принимаешь? Да еще по какому поводу!

— Меньше всего они меня сейчас волнуют. Прислали и прислали. Я переживаю только о благополучии дочери. Если ей у Титовых будет лучше…

— Не продолжай даже… — замахивается трясущейся от ярости ладонью. — Не желаю это слышать!

Отпихнув Ольгу, с силой тянет тонкий гипюр платья. Под аккомпанемент отчаянного протеста супруги разрывает его на кривые лоскуты.

Империя впитывает новую порцию негатива. Треск ткани, прорывные ругательства, суматошная возня — апогей бессильной злобы.

Только изорвав сложную дизайнерскую композицию из трех видов ткани на уродливые ошметки, опускается на узкий угловой диван у северной стены комнаты. Замыленным взглядом проходится по разбросанным Евой вещам. Словно она совсем недавно вышла. Вот-вот вернется… Учебная форма на спинке стула — гюйс одним углом касается ковра. Тетради и письменные принадлежности накрыты стопкой порисованных листков. Расчёски, заколки, резинки — на комоде и туалетном столике. Темно-красное полотенце на полу у кровати. В кресле халат и тёплые гольфы. Полупустая чашка на низком столике и раскрытый на первых страницах журнал.

В левой части груди медленно, словно ядовитое растение, расцветает боль. Тянется наружу. Горит. Палит. Убивает.

Подступает к горлу. Душит так, что дышать невозможно. И глаза вдруг застилает жгучая влага.

Приступ? С такими-то нервами — неудивительно.

Ладонь тревожно касается груди в попытке облегчить странные ощущения, растирает кожу через ткань.

Несколько коротких глотков воздуха… Отлегает. Минует. Рассеивается.

Вздох облегчения срывается с губ. Поднимая руки, Павел суетливо проходится по волосам.

Смотрит на скрученную на подстилке из белоснежных рваных лоскутов жену.

Она тихо плачет.

В годы юности Ольга поражала красотой, сдержанностью и несвойственной ее социальному положению величественностью. Она выглядела гордой, уверенной и размеренной во всех действиях. Она была лучше всех.

Пуще всех подходила на роль его жены.

Что же произошло с Ольгой сейчас? Почему она сдалась, не попытавшись бороться?

Выходит, задирала нос и излучала уверенность, когда над головой было безоблачное небо. А стоило тучам затянуться — сломалась.

— Помнишь, как в восьмом классе Ева выкрасила волосы в зеленый цвет? — Павел понимает, что плач прекратился, только слыша этот вопрос. Отрешенно смотрит на притихшую жену. — Я отругала ее и запретила пойти на школьную дискотеку. Она же сказала, что я настолько боюсь социума, что не имею собственного мнения. Будто я глупый подражатель западной моды. Она сказала: «Если бы твоя Агата, прикола ради, притащила тебе пеструю вьетнамскую тряпку с «Толчка[1]» и назвала ее дизайнерской, ты бы ее напялила». Я ударила ее. Это был единственный раз, когда я вышла из себя… Ева так на меня посмотрела. Не вздрогнула. Не заплакала. Полыхнув глазами, она сказала, что я, — тягостно вздыхает, — буду последним человеком, к мнению которого она прислушается.