Я был первым каменным домом, построенным в городке Тума. Да тогда никакого городка и не было, говорили, что стояла на Муромском тракте ямская станция, и держал её касимовский татарин по имени Тумак. Но не он, а касимовский купец Силкин построил рядом со станцией кирпичный лабаз на фундаменте из Приокского белого камня, первый этаж из красного кирпича, второй из местной мещёрской красной сосны, поселился там с семьёй, а внизу в лабазе копил товар для осенней окружной ярмарки в селе Воскресенье, что на берегу Гавринского озера. Товар доставляли для оптовика Силкина в течение всего года со всех сторон – от Мурома и Касимова с восточной стороны, и с Воскресенска, Егорьевска и Спас-Клепиков с западной стороны. С севера в Туму возили стеклянный товар с Гуся-Хрустального, а с другой стороны, с Гуся-Железного, – ажурную чугунную садовую мебель и всякий скобяной товар, железные оси для телег.

И весь этот непортящийся товар, а также гвозди из Сынтула Силкин вываливал на Воскресенской ярмарке у Гавринского озера, куда сходились лучами торговые пути из Мурома, Владимира, Рязани.

Обо всём этом я узнал понаслышке, когда достаточно пропитался человеческими словами, русскими, разумеется, – и обрёл память, которая есть не что иное, как накопление разных слов. Мои слова накапливались сначала в головах тех людей, которые жили под моей крышей или заходили ко мне, а затем впитывались стенами, потолками, полами – всеми моими фибрами, и оставались во мне. А множество людей, которые жили у меня, постепенно умирали один за другим или же попросту исчезали куда-то, уходя по коридорам своих пространств, – и рассеивали свою память по белу свету, теряли свои слова вместе с памятью о своём существовании.

Только я оставался на месте, накапливал в себе человеческие русские слова, прозвучавшие в моих стенах, которые постепенно становились моей собственной памятью. По прохождении полутора сотен лет с той поры, как начал осознавать себя в русских словах, я понял с большой грустью (чувство, познанное мною опять-таки через слова), что жизнь людей, заходивших ко мне, – лишь одна видимость. И эту видимость создавали невидимые слова, которые, оказывается, существовали сами по себе, независимо от произносивших их людей. Поэтому они, появлявшиеся у меня, жившие в моих стенах, умиравшие и просто однажды исчезнувшие куда-то, все оказались фантомами. И призрачностью явилась суть самой их жизни, я видел всё это и в том ничем не мог помочь им, ни одному из них.

Немолодой моложавый мужчина поднялся на второй этаж и дёргал за ручку дверь, запертую изнутри на железный крючок, который от рывков подпрыгивал и лязгал в проушине. Наконец, словно устав сопротивляться или попросту вывалившись из высохшей древесины дверного косяка, проушина выскочила из своего гнезда, и дверь открылась.

Зайдя в первую проходную комнату, где в прошлом веке стоял рояль, а нынче был навал всяческого житейского барахла: дырявых вёдер, рассохшихся кадушек, связок старых журналов, газет, и среди всего этого возвышалась сломанная детская кроватка с деревянными точёными перильцами, мужчина прошёл по свободному проходу к следующему дверному проёму, в котором двери не было. Не помню, куда и по какому случаю её сняли и унесли, – и теперь висела ситцевая раздвоенная занавеска с голубенькими цветочками, чистенькая, нарядная, предмет заботы новой молодой хозяйки жилья.

За занавеской была ещё одна проходная комната, уже пустая, без мебели, в другое время здесь располагались девичья для дочери купца Силкина, затем будуар жены уездного начальника Федотова – лет сто десять тому назад, затем опять-таки женская комната для дочерей купца Архипочкина, Ангелины и Варвары. Архипочкин купил меня у потомков Силкина. И когда пришла в Туму революция (а она пришла в Туму на год позже, в 1918-м), на втором этаже проживало немало людей, быстро сменяя друг друга, и моя память ничего не запомнила о них, кроме того, что жил у меня наверху какой-то мелкий советский послереволюционный народишко. Была в 1929 году создана на первом этаже трудовая коммуна.

В последней, самой дальней, четвертой из расположенных на втором этаже анфиладою комнат, бывшей спальной купца Силкина, где он держал кованый сундук с капиталами, сейчас сидела на стуле посреди большого помещения с единственным окном, забранным в чудовищной мощности кованую решётку, красавица-библиотекарша и смотрела на вошедшего мужчину чёрными сверкающими глазами.

– Я шахидка, – сказала она. – Я тебя предупредила, чтобы не трогал меня.

– Знаю, – ответил мужчина. – Я навёл справки. Твой родственник Валиев – начальник земельной управы, ты жена его брата. Валиев устроил тебя сюда библиотекаршей.

– Теперь ты всё узнал. Ты должен умереть, – прозвучали слова юным, почти детским голосом. – Я тебя предупреждала. Показала, что у меня есть пистолет. Но ты как будто не обратил внимания. И вот пришёл опять, чтобы умереть, – говорила шахидка-библиотекарша.

– Сейчас пистолеты многие имеют для самозащиты, – произнёс спокойным голосом мужчина. – Пистолетом меня не удивишь. Но если ты шахидка, как говоришь, то должна иметь пояс со взрывчаткой.

– У меня есть пояс, – ответила шахидка. – Он на мне. И я нажму на кнопку, если ты сделаешь ещё шаг.

– Да не сделаю я шаг, успокойся. Давай поговорим. – Мужчина взял свободный стул у стены и сел напротив.

– Всё равно ты уже не уйдёшь отсюда живым, – детским голосом, с детской улыбкою на лице говорила красавица-шахидка.

– Почему это?

– Потому что мы должны теперь умереть вместе.

– С какой стати? – улыбнулся без всякого страха на лице мужчина. – Я не хочу.

– Ты узнал, кто я. Я нечаянно выдала себя, потому что ты нахально вёл. Но я не могла на месте застрелить тебя, Никишка помешал. Я эти дни ждала, что придут за мной, и не снимала пояса.