– Здравия желаю, бойцы! Не замерзли?

В ответ – молчание, косые взгляды.

Легковушка катит по улочкам Волынского.

Почти никого, прохожие редки. Какой-то старик с санками, баба набирает воду из колонки.

Контрольно-пропускной пункт на выезде из поселка, охранник открывает шлагбаум, отдает честь Косареву. Но еще через пару километров Мария через зеркало заднего вида замечает черную эмку. Нежели следят?

Поворачивают для проверки направо, на грунтовку, – эмка за ними.

Разворачиваются, снова выезжают на шоссе. Эмка пропускает их машину и снова держится позади.

Теперь ясно: хвост. Следят.

Несколько часов просидели в гостях у бабы Саши, как ее называли, у матери Косарева Александры Александровны. Здесь их никто не подслушивал. Предупредили: может, видимся в последний раз. Мать Косарева, что тоже жила не в безвоздушном пространстве, а в СССР и при Сталине, отлично понимала, какая гроза нависла над семьей.

Женщины всплакнули.

Косарев сказал:

– Мама, если случится что-нибудь со мной и Машей, присмотри за Леночкой! Давай так: пусть Ольга Яковлевна ее к тебе привезет.

Ольга Яковлевна Ермолаева – няня у Косаревых.

В ноябре темнеет быстро.

Шли часы, дни, их никто не беспокоил. Но поскольку оцепление не снимали, семья понимала: теперь они под необъявленным домашним арестом.

Маша читала что-то по-французски. Саша лежал на диване в свитере, читал свои книги. Конечно, большинство книг осталось в московской квартире. Но часть он сюда перевез, и почти все – дорогие сердцу, с дарственными надписями от Горького, Фадеева, Гладкова, Николая Островского, а то – и от совсем молодых авторов – романы, где действие разворачивается в колхозах, на ударных стройках.

Он читал и помимо своей воли прислушивался к звукам за окном. Нет, тихо. Только чуть-чуть слышен голос из репродуктора: новости, почти за каждой из которых – его комсомольцы, его люди, косаревцы, по всей огромной стране и в армии, в авиации, на флоте.

Александр Косарев не знал, – впрочем, возможно, будучи знаком со сталинским норовом, догадывался, – что здесь и сейчас в Волынском проходят последние в его жизни спокойные деньки.

В них пока есть тепло от печки, и за окном кружится снег. И собака, пока светло, приумолкает, чирикают на ветках птицы, ступает по коврикам кот.

В конце концов, уже к концу это ватной, неразъясненной недели Маша хлопотала по хозяйству, а Александр Васильевич не знал, куда себя девать. Он не привык к такому ритму Обычно ему не хватало дня, чтобы везде побывать, все успеть, всех принять.

А тут…

Он уже навел порядок у себя в кабинете, разложил книги по полкам, выбросил ненужные бумаги. Перебрался в оружейную, к сейфам.

Коллекция оружия у него собралась значительная – пистолеты, карабины, наганы, кортики и кинжалы, иногда генеральские, очень дорогие. Все разложил на столе, разобрал, почистил стволы, смазал механизмы, протер оптику.

Этим оружием можно было вооружить отряд.

Косарев знал: будь у него эскадрон самых верных, самых преданных комсомольцев, беззаветных, которые, так же как и он, готовы были бы голову сложить за идеалы рабочих, за лучшую и честную жизнь, – какой бы им Ежов был страшен, какой Берия?

Но 28 ноября 1938 года, в тот понедельник, Господи, помилуй!

Да уж, именно в тот день, когда снег за окном усилился, чуточку потемнело даже. И в небесах был затеян великий спор о человеке Косареве. Обречь его на муки смертные, не мешать казнить или всё же спасти и миловать?

В час, когда невидимая длань Господня простерлась над Волынским, Косареву было всего 35 лет. Даже не 33, как Иисусу, которого Сашка, крещеный матерью, давно забыл, и тем более не веровал. Храмы которого рушил со всеми другими по приказу партии, которая иконы продавала кому ни попадя за границу, даже проклятым буржуинам. В тот день внутреннее напряжение Косарева достигло пика. Он словно почувствовал что-то, нацепил валенки, набросил полушубок, хотел на крыльце папиросу выкурить, да побрел через двор в сарай.

Там он присел на колоду, на которой иногда колол дрова. Возможно, перед его взором был проем во двор, откуда виден забор. А перед ними – качели, на которых Косарев любил качать дочь.

И задумался.

Он по натуре не был поэтом или романтиком. Он был прагматиком. Может быть, увлекающимся, азартным, но прагматиком, который умел делать логические построения и верил им больше, чем стихам друга Маяковского. Он не заканчивал института даже как парттысячник, не успел и не сумел. Он был самоучкой. Но при этом нутром пролетарским осознавал правильность законов формальной логики.