Государь вновь откинул крышку брегета, после резко щелкнул ею и убрал часы в карман. После поднялся с кресла. Родители и я последовали его примеру. Монарх одернул полы сюртука и… улыбнулся:

— Я услышал вас, ваша милость. Не могу сказать, что рад узнать, что службу мне вы считаете вздорным чудачеством и легкомыслием, — матушка охнула и прикрыла рот кончиками пальцев, ужаснувшись тому, как была понята. Король, не обратив внимания на испуг баронессы, продолжил: — Однако причины ваших переживаний мне понятны. С этого дня ваша дочь не покинет дворца в одиночестве. Я буду сам сопровождать ее. Имеете возражения?

— Но… — пролепетала матушка, — этикет…

— Разве мои подданные — не мои дети? — в голосе Его Величества проскользнула прохладца.

— Мы — ваши верные слуги и дети, государь, — с поклоном ответил отец.

— Рад слышать разумные слова, ваша милость, — чуть склонил голову государь. После поглядел на меня и велел: — Собирайтесь, ваша милость. Я передумал, мы уезжаем.

— Ваше Величество! — матушка, заломив руки, шагнула к нему: — Я не желала оскорбить вас!

— Вы не оскорбили, баронесса, — с холодной вежливостью ответил король. — Шанриз, — бросил он, не глядя на меня, и прошествовал мимо.

Признаться, я ощутила прилив негодования. И его нежданное появление, и перемена решения… А этот последний призыв? Будто я и не человек вовсе, а его питомец! Быть может, я и вправду уже привыкла к некоторым вольностям в нашем общении, и потому мое имя, брошенное на ходу, показалось мне вызывающей и неприятной выходкой, однако это покоробило и вызвало жгучий протест. Мне захотелось сжать руки родителей и усадить их на прежние места, объявив, что я остаюсь, но здравый смысл перевесил.

— В следующий раз я приеду к вам надолго, — заверила я матушку с батюшкой.

Прощание вышло стремительным и неловким. Пожав руку родительнице, я шепнула, что всё хорошо, и поспешила за королем, уже спускавшимся вниз. Он обернулся на звук моих шагов, протянул руку, и когда я коснулась его ладони, пальцы монарха сжались, поймав меня в крепкий капкан. Спускались мы в молчании, одевались тоже. И лишь в моей карете, кстати сказать, подаренной государем с неделю назад, я заговорила:

— Прошу простить мою матушку, Ваше Величество, ее милость всего лишь переживает о своем дитя, как и любая любящая родительница…

— Чем вы занимались? — прервал меня король.

Я опешила, не сразу сообразив, о чем он спрашивает, потому что мне казалось, что всё было уже сказано в разговоре с моими родителями, который он не могу не слышать.

— Я говорю тихо или нечетко? — с нескрываемым раздражением спросил меня монарх повторно. — Или вам непонятен смысл моего вопроса? Тогда растолкую — чем вы были заняты всё это время? Где вас носило, ваша милость?

— Нет, государь, вы говорите громко и четко, — ответила я ровно. — Я задержалась у дядюшки. Вам достаточно спросить у вашего соглядатая — моего телохранителя, и он во всех подробностях вам расскажет, где я была и сколько времени там находилась.

Монарх усмехнулся и, откинувшись на спинку сиденья, уточнил:

— Он всё время был с вами рядом?

— Разумеется, нет, — сухо ответила я. — С близкими мне людьми я хочу разговаривать без оглядки за спину и не взвешивать каждое слово. Как и в доме моих родителей, он отправляется к прислуге и появляется, когда я готова ехать дальше.

— То есть не видит, с кем вы говорите и что делаете.

Я выдохнула. Происходивший разговор был непонятен, неприятен и возмутителен до крайней степени.

— Что вы желаете этим сказать, Ваше Величество? — стараясь удержать спокойный тон, спросила я.

— Я хочу сказать, что вы можете встречаться в доме своего дядюшки с кем угодно.

— Что? — спросила я в ошеломлении. — Что вы сейчас пытаетесь сказать, государь? Что его сиятельство прикрывает мои… простите, шашни? Что я позволяю себе вольности в доме главы моего рода? Что я легкомысленна и лжива?! — последнюю фразу я выкрикнула, уже не в силах сдерживать своего негодование.

— Граф Доло, как вы верно заметили, глава вашего рода, а не отец, — с раздражением отчеканил король. — Однако ему вы уделили почти всё свое время, родным же вам людям оставили крошки. И мне кажется это подозрительным.

— Мы и во дворце всегда подолгу разговаривали, когда имели такую возможность, — отмахнулась я. — Его сиятельство — мудрый человек, я отношусь к нему с глубочайшим уважением и прихожу за советом и наставлением. Ему лучше, чем мне знакомы нравы Двора, люди и сама придворная жизнь. Дядюшка не раз уберегал меня от ошибок и помогал разобраться в чужих интригах. И к тому же…

— Что?

— Его сиятельство не твердит мне о замужестве, не требует образумиться и не заламывает руки, печалясь о моем падении в глазах общества, — едко продолжила я. — Что же удивительного в том, что я стремлюсь провести время там, где меня не терзают чтением нравоучений? Я люблю моих родителей, но порой выслушивать причитания матушки просто невыносимо. Она радеет о моем благополучии и не желает понимать, что я вижу свое благополучие в свободе от всяческих уз и в служении Камерату. Дядюшке же мои устремления ближе и понятней, несмотря на то, что ему первому положено увещевать меня. Потому для долгих бесед я выберу главу рода, а матушку же с батюшкой навещу так, чтобы успеть обнять их, услышать об их добром здравии и уехать с сожалением, что не успела ими насытиться. И если бы вы не появились, то мне удалось бы сослаться на занятость, чтобы не обидеть близких мне людей, а теперь я и вовсе не смогла с ними поговорить даже те два часа, что мне оставались до возвращения.