– Триста лет назад всё виделось по-другому. Да и отправляясь на Готер, мы были уверены, что жизнь есть только на Первой Луне. Нас доставил сюда корабль-автомат. Пятьдесят лет лёта. Чтобы не постареть, мы лежали в своих саркофагах-гробиках в глубоком анабиозе. А теперь, пожалуйста, «нуль – пространство» – ты прилетела на практику и улетишь обратно, защищать диплом. Это я к тому, что «да здравствует прогресс».

– Ты уклонилась от ответа.

– Да? Действительно, да. Точно.

– Кажется, уже светает.

Они сидят. Слушают трели лесных птиц за окном.

Все последующие дни они общались сдержано. Видимо, в ту ночь слишком высоко была поднята планка – и попытка повтора, казалось, могла только разочаровать. Впрочем, времени для общения было не так уж и много – много было работы. Коннор и Гарри готовили на Второй Луне, как они говорили Эвви, «нечто» и на всех свалился такой объем «подготовительных мероприятий».

Эвви проснулась раньше обычного. Побежала смотреть восход. Здешнее солнце есть коричневый карлик. Но это в астрономическом атласе и каталоге не слишком-то романтично, а здесь восход был настолько фантастическим и потрясающим.

Травы, тяжелые, налившиеся, студенистые капли росы на травах, что совсем уже скоро преломят, отразят первый луч, пытаясь запечатлеть, удержать суть и душу света, а им не дается толком его мимолетность – и пусть не дается!

По ту сторону живой изгороди шаги. Ну да, это Обнорин, шаркает по гравию. Не спится. Он с кем-то на связи. Неужели это Коннор вызвал его в такую рань? Ладно, потом расскажет.

– Ну как ты там?

С такой интонацией Обнорин вряд ли мог говорить с Коннором или с Гарри.

– Как ты? Как?

Столько тоски, какой-то вины и сдерживаемой боли, и попытка надежды. Значит, он с кем-то с Земли? Какие там родственники только?! Она что, совсем уже? Но потомки, вполне могут быть отдаленные потомки. Только что ему потомки?

– Да. Я всё понимаю. Пусть не всё, конечно не все, не надо цепляться к словам, – говорит Обнорин. – Я не буду тебе больше докучать, обещаю.

Вряд ли так говорят с потомками. Вряд ли потомки будут с ним так.

– Но я не согласен, что так мы лишь мучаем друг друга. Нет, я не думаю лишь о себе. Я… не буду, конечно, говорить такой пошлости, что «я стал другим человеком». Где уж мне, это правда. Да я и не претендовал. Но я много думал. Что? Да, о нас. Ты считаешь, что это тоже штамп? Кажется, да. Действительно, да. – И тут он срывается. – Но пойми, я живой! Я-то живой! Живой и мне плохо! И так нельзя! И не в отношениях наших или в отсутствии отношений дело. Ты упрощаешь. Просто пойми – так нельзя! Пусть ты даже и счастлива. Пусть нашла что искала. Пусть десять раз нашла что искала!

Кажется, с ним прервали связь. Он вызывает вновь. Наконец ему отвечают.

– Если это твой смысл, и гармония, и покой, – кричит Обнорин, – почему же ты так мстительна и раздражена? Нет, я не для того, чтоб доругаться. Но есть кое-что поважнее смысла, гармонии ли, покоя! Что? Говоришь, ты согласна? Только что толку с твоего согласия? – Сбивается:

– Ладно, извини, Галя.

Эвви нашла Эллу в цоколе, в тренажерном зале, показала ей: «сними наушники», тут же сдернула их с нее сама:

– Обнорин сошел с ума!

Элла прекратила крутить педали, вопросительно глянула на нее.

– У него радиосвязь с женой, которая четвертый год как мертва!

Элла сказала, почти что по слогам:

– Он не сошел с ума.

Господин Президент позвонил в колокольчик, в свой золотой, инкрустированный брильянтами, с платиновым язычком. Никого. Странно. Они же знают прекрасно, что этим колокольчиком он вызывает их, когда у него хорошее настроение и спешат наперегонки. Господин Президент берет со стола серебряный колокольчик в изумрудах – они знают его голос – Господин Президент раздражен. И они несутся, сбиваясь с дыхания, ибо страшно заставлять его ждать. Никого?! Господин Президент не стал звонить в бронзовый колокольчик «президентского гнева», сорвал трубку с телефона, покрутил ручку – никого. Что за херня! Снова вращает ручку, чтобы ответила «барышня» на станции связи, что в цоколе дворца – никого. Хорошо! Господин Президент встает из-за стола. Еще не сообразил, что он с ними со всеми сделает. До дверей его малого кабинета метров сто, так что успеет придумать по пути.

В приемной секретарь спит, уткнувшись лицом в стол. «Ну-у осёл!» – Господин Президент поднимает за волосы голову верного Орбора и видит, что тот не проснется. Скорее всего, только к вечеру. Но он же в жизни не пробовал никакой дури, даже форгса. Господин Президент отпускает безвольную голову секретаря. «А ведь действительно похож на осла. Всё потому, что он так называет его вот уже тридцать лет. Что ж, он умеет подчинять себе и предметы и вещи, и всех этих…», – кивает на секретаря. Мысль эта приятно пощекотала, так, бывает, супруга щекочет его языком там. «Но куда подевались, черт их дери, остальные?» Господин Президент пинает следующую дверь. Преторианцы спят, облокотившись на свои копья и щиты. Лейтенант спит в кресле, обнявшись с винтовкой. Господин Президент дает ему пощечину. Шляпа падает с головы лейтенанта, а сама голова, отклонившись от удара, не вернулась обратно, так и осталась на плече, точнее, в своей попытке лечь на плечо лейтенанта.

Черт! Чем это они все накурились? Ничего. Когда проснутся – пожалеют, что проснулись.

Господин Президент возвращается в свой кабинет. Зажрались! Страх и нюх потеряли! Где мой Глотик? Господин Президент хватается за трубку, чтобы вызвать Глотика.

Господин Президент услышал какой-то странный механический стрекот за окном. Звук был негромкий и ни сколько не пугающий. Мелькнула какая-то светлая тень и Господин Президент перестал сознавать себя.

Супруга Президента отдыхала после утренних ванн. Лежала с закрытыми глазами. Рабыни, что делали ей массаж, давно уже вышли, но запах остался. Надо будет сказать придворному доктору, чтобы что-то сделал с запахом. Может, следует удалить им потовые железы?