Кауфман встает за трибуну. Фанфары стихают. (Когда входил, он даже не понял, что это трубят фанфары, думал, это стены взревели от радости.) Благоговейная тишина, сейчас Господин Президент произнесет речь, что изменит историю Летрии.

– Мой народ. Мой любимый народ, – он произносит заученный текст, там, где надо, голос его звучит торжественно, там, где надо – задушевно. Вдруг мелькнуло: а Коннор (он автор) все же неважный стилист. Но вот он подходит к месту, где объявляет, что не пойдет на выборы и …

Ему не дали озвучить судьбоносное для Летрии «и». Ропот и ужас пробежал по толпе. Верховный Жрец схватился за сердце и покачнулся, так и упал бы, если б двое юных, несколько женоподобных жрецов не подхватили под руки. Расталкивая придворных в золочёных мундирах и белоснежных тогах, к трибуне прорвался народ. Прорвавшись, повалился на колени перед Кауфманом. «Не-е-т!» – истошный, надрывный крик народа. Круглолицая женщина – сама Летрия-мать не подползла даже, подбежала на коленках к Кауфману. Кауфман тут же выскочил из-за своей трибуны и спустился по ступеням к ней. «Не пущу», – круглолицая женщина, не вставая с колен, раскинула руки: «Не смей!» Кауфман, не очень понимая зачем, пытался поднять ее с колен, тут же понял, что не справиться ему с такой тушей, но все равно пытался. Народ снизу (теперь на коленях все!) тянет к нему руки:

– Кто мы есть без тебя!

– Пропадем ни за грош!

– Вы не поняли. На этот раз всё по-настоящему, – пытается Кауфман, – я действительно не буду избираться.

– Не губи!

– Без тебя не бывает!

– Без тебя не сберечь нам сокровища нашей простой народной, нашей великой души!

– Станем легкой добычей плутократов и атеистов!

– Погибнет, ой погибнет стотысячелетняя Летрия!

– Ба-а-тенька-а-а! – своим истошным воплем перекрыла всех круглолицая Летрия-мать, – останься, родненький, хоть еще на один пожизненный срок!

Выскочивший из толпы придворных владелец текстильной мануфактуры в канареечной тоге прокричал в телекамеру, что покончит с собой, если наш Президент не пойдет через месяц на выборы.

– Я не сумел, – сокрушается Кауфман, вернувшись в кабинет. – Всё понимаю, конечно же… и цену всему действу… Но когда вот так, со всех сторон, – ужасаясь тому, что говорит, – язык не повернулся их огорчать. А простой народ… мне показалось, что они искренни.

– Конечно, конечно, – подхватила Элла, – они без тебя не дойдут до сортира, перепутают лево и право, добро и зло, поранятся вилкой. Так что давай, избирайся, Летрия-мать ждет.

– Знаешь что! – это Кауфман кричит Коннору (не через чип, Коннор сейчас на экране), – спускайся сюда, на Луну, натягивай на себя бодиимитацию и покажи пример. Я не против.

Бодиимитация (бодиими) можно «надеть» на того, кто более-менее совпадает по габаритам с оригиналом. В случае с Коннором были бы сложности. При всей любви к «своему Президенту» подданным было бы трудно понять, почему «самый сильный политик за всю их многовековую историю» вдруг стал в два, в два с половиной раза шире и при этом ниже почти что на голову.

Коннор потребовал от Кауфмана прекратить истерику.

– Я всё исправлю, – успокаивается Кауфман.

– Да уж, сделай милость.

Эвви нравится, когда Элла язвит вот так, без улыбки.

– Секретарь! – Кауфман звонит в колокольчик (в бронзовый).

Тут же возник Орбор.

– Где этот Глотик?

– Давно уже ждет в приемной, Ваше Президентское Величество.

Орбор порой позволял себе подобные вольности в обращении к Президенту.

– Пусть войдет.

Элла и Эвви бросились отключать аппаратуру на столе. Но это так, на всякий случай. Кауфман примет начальника безопасности в креслах на другом конце громадного кабинета.

Слабосильный мотоциклет тарахтит себе по песку вдоль самой кромки тихого сегодня, мерно плещущего моря. За рулем худощавый, остроплечий, совсем молодой еще человек. Его глаза огромные, выразительные, впрочем, вполне возможно, они кажутся такими потому, что голова его выбрита наголо. Глаза смеются. Женщина на заднем сиденье прижалась к нему всем телом, руки обвиты вокруг его талии, точнее, чуть выше. Ветер треплет ее газовый шарфик и густые волнистые волосы. Она подставляет ветру лицо. Видно было, что она старше своего спутника, но не настолько, чтобы ее можно было принять за мать. И в еще большей мере было видно, что они оба счастливы.

Остановились возле таверны. Неказистая забегаловка посреди песков, как и должно быть в этих местах.

– Надеюсь, что наш мопед заведется, – он ставит мотоциклет у стены. «Мопед» – это для вящей любовной презрительности.

– Думаешь, мы здорово усложним ему задачу? – женщина разминает затекшие в седле ноги в потертых джинсах. – Нас и наш, я надеюсь, обильный обед мотор уже не потянет?

У входа в таверну повозка. Две лошади в попонах с полицейской символикой, не распряжены, жуют себе сено, что брошено перед ними на голую землю. Окно фургончика закрыто решеткой. На двери два замка. Огромный навесной, чуть пониже, небольшой врезной.