Непонятно было, где находятся фанфары, но ощущение такое, что они у них метров десяти в длину, как минимум. Кауфман входит в зал, но проходит мимо позолоченной, перегруженной гербами трибуны, останавливается у микрофона на стойке. Элла – по правую руку, Эвви – по левую. Тут же вырастает, добавляет себя в композицию Верховный Жрец. Кауфман ждет, когда кончатся аплодисменты. Не дождавшись, начинает подавать знаки: «садитесь», «сядьте же, наконец».

– Сегодня ночью, – начинает Кауфман. Элла держит ладонь у него на спине между лопатками, – я арестовал своих друзей, всех. – Статус «Друзья» с прошлого года в Летрии закреплен законодательно, точно так же, как статус министров, сенаторов, глав высших судебных инстанций, шефов спецслужб, боссов всех существующих мафий, – мафия тоже теперь имеет свой официальный статус, это было сделано как новый шаг в деле развития правовой системы. Деятельность мафиозных кланов теперь сертифицируется и лицензируется по отдельным направлениям, – а также основных телеведущих и главарей телеканалов, – закончил фразу Гарри Кауфман.

Зал взрывается овацией.

– Стойте! – поднимает руку Кауфман. – Это не в том смысле. Совсем не в том, к которому вы привыкли.

Овация грянула с новой, еще большей силой. Владелец мануфактуры в канареечной тоге выскакивает вперед и кричит в телекамеру: «Это праздник! Это счастье! И я согласен жить вечно под руководством нашего Господина Президента!» Новый шквал аплодисментов.

– Хватит! – Кауфман срывает микрофон со стойки, другой рукой поднимает стойку и, что есть силы, ударяет ею об пол. – Хва-а-тит! – ударяет еще раз, стойка падает. – Хватит!

Зал испугано и недоуменно затихает.

– Над всеми ними начнется независимый суд, с подлинной состязательностью сторон, с присяжными и так далее. Понятно? С него-то мы и начнем возрождение судебной системы, что была унижена, превращена в посмешище, развращена мной.

Зал, тысячи людей в зале, миллионы перед телевизором подумали, что ослышались. Какой-нибудь обыватель в пижаме, подавившись куском, дергает жену за полу или рукав халата: «Ты тоже услышала это?»

– По сути, я умертвил ее, – продолжает Кауфман, – а потом еще долго глумился над телом. Понимаю прекрасно, что должен быть первым на этой скамье подсудимых, но…

Как только зал услышал «но», стал приходить в себя. Поменялись правила игры. Страшно? Еще как! Но ничего, разберемся. Подстроимся. Если есть это «но», значит, просто поменялись правила, а не отменена сама игра. Значит, жизнь продолжается. (Все это у них сейчас не в мыслях, они еще не успели помыслить что-либо – это у них инстинкт.)

– И я буду на этой скамье через год. А пока я должен обеспечить переходный процесс, кажется, это так называется… чтобы вы не перегрызли друг друга, продолжает Кауфман, тут же срывается:

– Референдум по новой Конституции, Учредительное собрание, временное правительство из оппозиционеров, самая широкая и бескомпромиссная люстрация, разделение властей, либеральные реформы экономики, отделение власти от бизнеса, деидеологизации всего и вся, новые выборы обеих палат и президента, а может быть, уже будет только премьер, отмена указов об оскорблении Величества, законов о безопасности, всех сто двадцати пяти, потому как, открою вам тайну, врагов у нас нет. Вообще. И реформы, реформы, реформы!

Ощущение было такое, что залу срочно нужен лингвотрансформер, чтобы хоть как-то перевести всё это… с летрийского на летрийский.

– Понимаю прекрасно, – Кауфман обращается сейчас как бы поверх голов зала к тем, кто у экранов, – я осточертел вам. Но потерпите еще немного. Я остаюсь только, чтобы мои сторонники не устроили смуту, – он отбросил сейчас тот заученный текст, что они писали с Коннором, говорил сам, – чтобы мои противники, получив власть (а они заслужили, должны и могут!), не передрались друг с другом, не запутались в реформах. Делаю всё это не для того, чтобы заслужить прощение. Его для меня нет. Уже нет.

Несколько всхлипов в зале. Всхлипывали искренне: из сентиментальности и от страха. Всхлипы тут же были подхвачены теми, кто решил, что это «новые правила игры».

– Понимаю прекрасно, что те, кто раньше боялись и ненавидели меня и те, кто боялись и благоговели – теперь будут смеяться и презирать. Пускай. Многие из вас считают: как бы я ни был ужасен, те, кто придут после – будут хуже меня. Но, чем я дольше буду сидеть вот так, тем больше вероятность, что те, кто после будут хуже и гаже. И вы знаете, что здесь я прав, но вам страшно хоть что-то менять. Равновесие страха хорошо уж тем, что оно равновесие именно. Правда? Но это всё – жизнь внутри сгнившего напрочь, упавшего наземь ствола. Пусть, многим из вас и нравится. Питаемся вкусной трухой нашего дерева, откладываем личинки, чего же еще, правда? Но теперь, – Гарри Кауфман снова обращается к тем, кто сейчас у экранов, – очень многое теперь будет зависеть от вас. А к концу «переходного периода» от вас будет зависеть уже всё. И очень бездарно будет, если после всего вы вновь найдете себе другого меня. И поднимете его над собой, и вознесете хвалу себе самим, своему мышлению, своему укладу, своей желчи, своему вкусу. Своему пониманию добра и зла, своему равнодушию к истине, добру и любви.

Кауфман сбивается. Эвви сжимает пальцы его свободной руки и будет держать его так до самого конца речи.

– Вам надо было подняться над самими собой, – продолжает Кауфман, – а вы упивались жалостью к себе самим – и потому появился я. Вам надо было дослушать до конца правду о самих себе, но вы спрятались за величие, наслаждались им и все равно не смогли в него поверить, чтоб так, до конца – и потому появился я. Я умножил всё худшее, пошлое, подленькое в вас. А вы развратили меня. – Он пытается сделать паузу. – Мы давно уже переврали самые простые понятия нравственности, знаем только, что на самом-то деле в нашем мире нет никакого Добра. Да и мира, конечно же, нет – а мы разоблачили этот фокус, перехитрили всех наших богов и нам хорошо. Ведь так? Хорошо, даже если противно и тошно. Отказались от мыслительного, исторического, цивилизационного усилия – вот что такое наша духовность. Мы – некое чучело самих себя, набитое пустотой. Что, так и будем радоваться, что чучело величественно, вроде как грандиозно и иногда пугает соседей? Мы – труп. Но у трупа прекрасный аппетит, он хочет расти, раздуваться, совокупляться. И трупу нравятся ароматы собственного распада. Да, чуть не забыл. Все наши маленькие войны я отменяю, сегодня же, росчерком пера.