Поднимая камеру, чтобы сфокусироваться на лице моей новой модели, и стараюсь уловить все оттенки чувств, когда напрямую цитирую слова из ее тайного дневника. Детские ровные бровки на секунду приподнимаются — всего лишь на секунду. И снова на ее лице немного снисходительное выражение, за которым она прячет собственную уязвимость.

Если Кристина и удивлена, то быстро справилась с эмоциями.

— Без хайпа сейчас никуда, Полина Александровна. Вам ли этого не знать?

Она разворачивается ко мне в своей привычной позе — голова чуть наклонена, взгляд исподлобья, губы напряжённо поджаты. Челка со следами фиолетово-розовой краски спадает на глаза, спрятанные за стёклами очков. Как всегда — застегнута-закрыта, но готова к бою.

Тогда начнём.

— Лист перед собой.

Оставляю без внимания ее предыдущий выпад. У меня в кармане столько козырей из ее же записей, что метать их в ответ на обычные мелкие колкости даже неинтересно.

— Ты или тебя? — в который раз задаю этот вопрос, наблюдая, как медленно, словно нехотя, она поднимает перед собой лист бумаги.

Острая смесь жалости, сочувствия и в то же время злости вновь охватывает меня — все жесты Кристины так зажаты, поза так скована, что я снова думаю — а была ли она хоть день, хоть пару часов счастлива и свободна здесь? И тут же внутренний голос отвечает мне — была. Хоть недолго, но была. Когда устраивала в своем паблике показательные акции, натравливая подписчиков на избранную жертву, даже не пытаясь разобраться, что и как произошло на сами деле. Любой во всеуслышанье мог обвинить любого — и этого было достаточно для набегов толп, желающих справедливости, а проще — просто спустить пар на случайном человеке.

Или, когда внушала Виоле, что одна на всем свете любит ее настоящей — а настоящей хотела видеть ее только с такой же бездной внутри. Когда говорила, что нужно перестать выслуживать любовь, нужно продолжать опускаться все глубже и глубже, до дна. И тогда только можно узнать, кто на твоей стороне. А после этих внушений — даже на похороны не пришла.

Или когда делала те самые фото в туалете, сломавшие пусть простенькую и незамысловатую, но единственную опору, на которой держалась Виолина жизнь.

Черт, она должна хоть что-то упомянуть из этого. Невозможно так сильно избегать правды о себе. Крис не хочет больше прятаться. Иначе — просто не пришла бы сюда.

И, несмотря на то, что я жду от нее упоминания пусть самых мелких грешков, пусть даже из желания позлить и спровоцировать меня, глядя мне в глаза ясным взглядом, Кристина произносит:

— Меня.

Что?!

— Меня. Меня травили, Полина Александровна. Чего вы так удивляетесь? Вы же так много про меня спрашивали, вам должны были донести, как мне жилось здесь.

Очень хорошо. Как всегда, от возмущения или других сильных чувств, я напрямую высказываю то, что творится у меня в голове. Но я действительно удивлена и возмущена сейчас. Так переворачивать факты и выкручивать ситуацию под себя надо уметь! Ну, да чему я удивляюсь? Все верно она говорит. Я читала ее дневник. Я знаю, насколько разуто ее болезненное эго, способное воспринимать происходящее только с точки зрения «Я всегда права». И сейчас она будет играть только по этим правилам.

Хорошо. Послушаю ее. Моет быть, она увлечётся живописанием своих страданий — такие люди очень любят о них поговорить, и тогда поймаю что-то в ее лице. Какую-то эмоцию, показывающую, ее истинное отношение к происходящему.

— Мне не до обличений, Кристина. Я хочу быть беспристрастной. Во время съёмки ты говоришь не со мной, а с камерой, потому можешь сказать все. Она не осудит, — с этими словами делаю еще один крупный план. Инфантильное детское личико без малейших следов нервозности из-за вранья — она не щурится, не обзывает губы, не трогает рассеянно лицо.

Полная уверенность в своей правоте.

А что… если она серьезно уверена, что является жертвой? А не все те, кому она успела причинить справедливость?

Это непостижимо. Эгоцентризм таких феерических размеров для меня непостижим.

— Хорошо, Полина Александровна. Вы же у нас тут типа за молодежь и все такое. За права подростков, да?

Не отвечаю ей, только продолжаю наблюдать в объектив камеры, держа палец на кнопке спуска — я готова нажать ее в любую секунду, в любой момент, как только Кристина начнёт говорить то, что думает, а не то, что пытается внушить мне.

— Почему тогда вы прикопались к нам? Почему не трогаете их — вот этих старых уродов, которые нам создали такую жизнь, что хочется вскрыться каждый день! Почему!

Быстро делаю снимок — Крис смотрит в объектив, обвиняя меня вместе со «старыми уродами» за то, что создали им невыносимую жизнь. А ведь она права. Она в чём-то права. Пусть говорит дальше.

— Тебе хотелось это сделать? Совершить самоубийство?

— Да, блядь, вот сюрприз! И не думайте, что это я вам тут душу открываю — тут каждому хочется! Это прям норма, о которой даже говорить лишний раз лень. Пока учишься в этой ебаной школе, потом ее заканчиваешь, и тебе начинают мозг засирать — а что, а куда куда? А какой у тебя смысл жизни? А кем ты хочешь быть? Да откуда я знаю! Дайте подумать, завалите хлебальники! И, главное, все такие — от вас зависит наше будущее. Так хули вы нам такую жизнь создаёте? Вы что, совсем тупые? Мы же вырастем и припомним. Понимаете, Полина Александровна, какие вы и подобные вам, беспросветно тупые люди? Вы же плюете в тот колодец, из которого потом самим придётся пить!