Я никогда не позволяю людям лезть мне под кожу, и это было чертовски легко с подросткового возраста. Чем меньше меня это волнует, тем легче.

Так как же, черт возьми, эта безымянная девчонка умудряется раздражать меня до чертиков?

Я встречался с актрисой Элизой Дэйгар — ладно, может быть, это и слишком сильно сказано, но мы виделись исключительно в течение нескольких недель. Она швырнула в меня вазу за то, что я оставил сиденье унитаза поднятым, разбила мне фары за то, что я не открыл ей дверцу машины, и настояла, чтобы я каждый день посылал ей цветы на съемочную площадку. Ничто из этого не выводило меня из себя настолько, что мне хотелось ударить кого-нибудь.

Сгибаю руку на гитарном ладу, все еще чувствуя боль вчерашнего момента слабости.

Какого? Я ударил кулаком по приборной доске.

В свое время я бы утопил свое раздражение в бутылке виски или свежей колумбийской дорожке. Или все вместе. Моя агрессивная реакция прошлой ночью была гораздо больше связана с моей трезвостью, чем с раздражающей женщиной, которую я сейчас слышу, ужасно поющей песню Бон Джови «Живя молитвой» (прим. песня «Livin' on a prayer»).

Я бренчу на гитаре и сосредотачиваюсь на текстах новой песни, над которой работаю, стараясь не обращать внимания на голос, который звучит так, как будто по ту сторону двери заживо сжигают кошек. Почему она поет в коридоре? Она что, пытается выкурить меня отсюда?

— Это не сработает, — рычу я и бренчу на гитаре чуть громче. — Обжигающая рана, дым и зеркала... — Записываю несколько аккордов. Моя рука дрожит, когда няня подходит к припеву и ее голос становится еще громче.

— Нам нужно держаться за то, что у нас есть…

Не могу больше ждать ни секунды. Спрыгиваю с кровати и распахиваю дверь.

Она стоит ко мне спиной, складывает полотенца и убирает их в шкаф в прихожей, а на голове у нее наушники размером с кокосовый орех. Малышка сидит в гостиной, в футе от телевизора с включенным на полную громкость звуком. Хорошее решение.

— И совсем не важно, голые мы или нет! Мы есть друг у друга и этого…

Я снимаю с нее наушники, и она подпрыгивает от неожиданности и разворачивается.

— Что ты только что сказала?

— Что ты делаешь? Я же говорила, чтобы ты перестал подкрадываться ко мне! — срывается она.

— Ты только что сказала: «И совсем не важно, голые мы или нет»? В песне этого нет. «Получится у нас или нет». «Получится», а не «голые»! (прим. имеется в виду созвучие «мake it» и «naked»)

— Это просто смешно. Ясно же слышно, что он поет «голые». — Ее карие глаза сужаются. — Ты что, шпионил за мной?

— Ты орешь! Чертовы соседи могли бы тебя услышать. Они тоже шпионят?

— А кто вообще сделал тебя полицейским по лирике? — Ее щеки пылают, но она скрывает смущение, выпрямив спину. — И насколько я знаю, петь – это не преступление.

— Ха! Это? То, что ты только что делала? Это было не пение. Это была попытка установить контакт с инопланетной жизнью.

— О боже, Джесси Ли, ты такой забавный, — говорит она насмешливым голосом фанатки, прежде чем закатить глаза и повернуться ко мне спиной.

— Мне нужно работать, но невозможно сосредоточиться из-за всего этого шума, исходящего из твоего рта.

Няня вздыхает.

— Ладно, перестану. Ты мог бы просто попросить, не нанося оскорблений.

Отхожу в сторону, хотя и не настолько успокоенный, как думал после того, как заткну ей рот. Мне не терпится уйти от этой сбивающей с толку девушки и вернуться к чему-то более осмысленному, например, к моей песне, но резко останавливаюсь.

— Что на тебе надето?

Она откидывает голову назад в преувеличенном раздражении, затем оборачивается со скучающим выражением лица.

— Это платье. Думала, что с твоим опытом, ты должен знать это.

— Офигеть, это платье. — Я делаю еще один шаг назад, не совсем понимая почему. В платье нет ничего особенного — простая майка с полосками на хлопке, длиной до колена. Плечи няни загорелые и подтянутые, скорее всего, от тяжелых подносов с едой. Она босиком, а ногти на ногах выкрашены в бледно-голубой цвет. У нее такие милые ножки. Действительно чертовски милые. Я моргаю и снова сосредотачиваюсь на ней. — Зачем ты его надела?

Она выпячивает бедро.

— Не твое дело. Но! — Она поднимает палец и указывает на меня. — Мне понадобится машина.

— Нет.

— Ты не можешь сказать «нет». Дэйв сказал…

— Я поговорю с Дэйвом. А пока... — Я оглядываю ее с ног до головы, на мгновение задумавшись, что же на ней надето под платьем и как легко было бы провести рукой по ее бедру, чтобы узнать. Не то, чтобы она мне позволила бы. Если бы мне пришлось гадать, я бы сказал, что Уайт – единственный мужчина, которому она позволяла находиться между своих бедер. Судя по его штанам и мокасинам, он ни за что не раскачал бы ее мир так, как это сделал бы я, будь у меня такая возможность.