— Куда ты! Куда ты, дурочка! — сердито закричал на меня водитель.

— Я… Домой… Вы не понимаете… — прижав руку к горлу, потому что говорить было тяжело, лепетала я.

Доехав по размытой дороге до самых ворот, мой добрый попутчик собрался лично сопроводить меня до парадного входа, но я отказалась. Чего доброго, склонный к крайностям Виктор Игоревич примет моего спасителя за грабителя, устроит скандал и испортит обо мне все впечатление. Нет уж. Пусть лучше в глазах доброго попутчика я останусь приличной девушкой, хоть и — по его же выражению — с кукушечкой в голове.

Открывая трясущейся рукой тяжелые железные ворота, на которых, вместе с электроэнергией отключилась и автоматическая защита, и другой рукой помахивая на прощанье сердобольному дальнобойщику, я не чувствовала ни земли под ногами, ни головы на плечах. Сейчас я увижу Марка. Сейчас я увижу Марка! Наконец-то! Сейчас!

Когда я подошла к парадному, связка ключей так плясала в руке, что, прислонившись к косяку, я решила просто позвонить в дверь. Пусть мне откроет лично глава семьи и устыдится халатности своей.

Я все же доехала, несмотря на их забывчивость! Пусть поймет, что я не такой беспомощно-хрупкий цветочек, за который они меня держат. Я боец! Я все могу! Ни Виктор Игоревич, ни его красавица-жена уж точно в шестнадцать лет не добирались через всю страну в дождь и бурю к родному дому, да еже с тяжелым чемоданом на веревочке.

Увлеченная приступом самодовольства, я напрочь забыла, что дверной звонок, как и автоматическая сигнализация не работает, раз во всем поселке нет электричества. Я все жала на кнопку, находясь на пределе своих сил, не чувствуя ни рук, ни ног, ни холода, ни того, что пока шла через весь двор к крыльцу, снова промокла до нитки. Я просто была счастлива до потери сознания.

Поэтому, когда дверь внезапно распахнулась, и на пороге возник Марк с большой коробкой, полной разной дребедени, я не смогла сказать ни слова. Громко зарыдав, я пошатнулась и точно бы упала с крыльца, если бы он не подхватил меня, уронив коробку, содержание которой с грохотом разлетелось по ступеням.

— Что за черт… Алёша?! — только и успел сказать Марк, прежде чем я упала-таки в спасительный обморок.

Пришла в себя я очень скоро. Я и слишком долго не видела Марка, чтобы позволить себе отлеживаться без сознания, словно тургеневская барышня. Мне нужно было обнять его. Мне нужно было так много ему рассказать.

— Марк! — он стоял на коленях, рядом с диванчиком в холле, куда, очевидно, донес мое полубезжизненное тело. Когда я открыла глаза, меня ослепила его счастливая улыбка. Самая красивая улыбка на свете, способная согреть после всех моих безумных приключений.

Следующие несколько минут он сжимал меня в объятиях так крепко, что я едва могла дышать, чувствуя, как похрустывают косточки и суставы. Я пыталась что-то сказать, но не могла, лишь, тихо смеясь, гладила его по плечам и спине, прижимаясь к нему еще сильнее и растворяясь в пронзительном счастье этого мгновения. Оно стоило всех сегодняшних дурацких подвигов.

Когда первоначальная эйфория миновала и мы, наконец, смогли оторваться друг от друга, первый же вопрос, который задал Марк, поверг меня в шок:

— Ты мне одно скажи — что ты здесь делаешь? — он смотрел на меня со смесью счастья и недоверия, будто бы это в действительности не я, а мой бесплотный призрак в лучших традициях готических романов возник среди грозы в его доме.

— Как это что? — чувствуя, что совершенно ничего не понимаю, повторила я. — Я, вообще-то, здесь живу… Все еще. По крайней мере, надеюсь на это.

— Да понятно, что живешь. Но ты же двадцать девятого приезжаешь! Отец на завтра и машину заказал, и водитель наш сегодня заходил, говорил, поедет за тобой в любую непогоду. У нас уже второй день как из ведра льет.

Чувствуя, что желание стукнуть невнимательного Виктора Игоревича становится нестерпимым, я завозилась на диване, пытаясь собраться с силами для скорейшего свершения благородного возмездия.

— Двадцать девятого! Значит, двадцать девятого! Это он тебе так сказал?

— Именно.

— Марк. Я придушу его. У него склероз! — в ярости заорала я на весь дом надеясь, что цареподобный глава семейства, наконец, услышит меня. — Я же лично звонила и назвала дату — двадцать восьмое августа! Не двадцать седьмое! Не двадцать девятое! А двадцать восьмое, блин, августа!!

— Вот же козел напыщенный… — только и произнес Марк, сжав голову руками и опускаясь рядом на диван, с которого я только что пыталась фуриеподобно вскочить. — Прости, — добавил он спустя пару секунд.

— Ну вот, приехали, — в крайнем смущении от своих агрессивных воплей, я подвинулась к нему, пытаясь заглянуть в глаза. Это было трудно — когда Марк пытался справиться со злостью, он, как всегда, низко склонял голову, пряча лицо даже от меня.