— Вот как? — он отставляет чашку и все же оборачивается. Его взгляд обегает мое закутанное в плед тело и я внезапно чувствую себя голой.

— Именно. Эмоции ты описываешь другому дознавателю, устно. После подтверждения инквизиции второй дознаватель вносит их в дело. А у вас?

— С бюрократией было полегче. Да и вообще… — он молчит, будто хочет задержать слова в себе, но в итоге не выдерживает, — как-то у вас здесь все мудрено.

— Ты что, только это понял?

— Коллеги уже просветили…

Ну да, как и по поводу Тревора.

— … но степень запущенности осознал лишь сегодня.

Я улыбаюсь, глядя, как Риндан ставит на стол чашки, доукомплектовывая их чайником и тарелкой с пирожками.

— У нас пустоши Шарры просто близко. Вот они и перестраховываются.

— Боятся повторения?

— Вряд ли оно возможно, — я хмыкаю и все-таки отбрасываю плед, — столько времени прошло…

Максвелл не отвечает — лишь подвигает мне чашку, плошку с медом и некоторое время мы пьем чай молча. Но потом он все же нарушает тишину:

— Я сейчас ненадолго отъеду.

— Куда? — изумленно гляжу я на него, а затем на часы, — уже поздно!

— На работу. Наш разговор натолкнул меня на кое-какие мысли, — он глядит на меня и хитро улыбается, поймав вопрос на подлете, — расскажу, как вернусь.

Я киваю, вновь прячась за чашку. Действительно, какое мне дело до его планов?

Риндан уходит, когда часы показывают одиннадцать. Я провожаю инквизитора и, захлопнув за ним дверь, долго стою в коридоре, пытаясь разобраться с обуявшими меня чувствами.

Максвелл мне приятен, в этом нет сомнений. Мне приятны его забота, осторожное обращение — как с хрупкой вазой. Мне даже разговоры с ним приятны, в том числе и на рабочую тему.

Осознав, что до истины сегодня не дойду, я набрасываю на плечи шаль и возвращаюсь на кухню. Чашки с недопитым чаем стоят на столе. Я долго кручу в руках чашку Риндана, будто надеюсь выхватить из обрывков разрозненных эмоций на кухне что-то важное. Но мне не удается — букет приятен, в нем есть и тягостное ожидание, и надежда, и даже вера в какой-то светлый исход. Потянув носом, на некоторое время замираю, словно уловив в окружающем пространстве нечто чужеродное. Показалось? Скорее всего.

Тонкая эмоция. Еле заметная ниточка тревоги, опутывающая помещение. Волнуется из-за рабочих дел? Скорее всего — в текущее положение вещей это очень даже вписывается. Я бы и сама запереживала, но… мне не хочется.

А на работу завтра съездить надо. Несмотря на проведенную проверку нужно ещё раз лично отсмотреть сфабрикованные дела. И даже если для этого выделят инквизитора, я должна это сделать.

Я обязана понять логику происходящего.

Легкое настроение куда-то девается, уступая место собранности. Ехать сейчас куда-то, конечно, нет смысла — в ногах ещё нет-нет, да и чувствуется слабость. Я даже прогулку едва выдержала — и забота Риндана после нее была очень кстати. А вот завтра определенно нужно наведаться в крепость. Только оденусь потеплее.

Я долго сижу у камина в спальне, протапливая комнату так сильно, как только возможно. Затем меняю платье и шаль на свободную ночную рубашку и сажусь за стол, подвигая к себе стопку бумаги и переносное перо. Дома я обычно избегаю рабочих вопросов… хотя кому я лгу? Если нужно, то могу и ночь проторчать за правками и протоколами.

Текст строка за строкой ложится на чистый лист. Освобождая голову от накопленного, я вспоминаю отца, научившего нас с Адель этой нехитрой премудрости. Это как резерв, только проще: за освобождение отвечаешь сам.

Я вспоминаю все, что произошло там, в архиве. Каждое дело, открытое мной. Каждую строку, врезавшуюся в память. Каждое слово, нет-нет, да и оставшееся в воспоминаниях. Все, конечно, не вспомню, но что вспомню — то моё.

Вальтц тогда от меня не отходил. Держался рядом, хоть и осознавал, что радости от этого — никакой. Вежливо подавал папку за папкой, попросил включить свет…

Интересно, раньше он тоже с Ринданом работал? Судя по манере их общения, они были знакомы и до прибытия в Лаерж.

Когда огонь в камине прогорает, я включаю переносную лампу и пишу, пишу, пишу. Время неторопливо шествует мимо, оставляя меня в полусогнутом состоянии над исписанными листами бумаги. Разные дела, абсолютно разные… воровство, убийства, разбой, насилие, клевета… В какую сторону сфабрикованы показания, тоже неясно — это будет устанавливать королевская комиссия дознания, а это значит — снова допросы, бесконечные очные ставки и куча проблем.

Когда за окном начинает брезжить предутренняя серость, я наконец откладываю перо. Передо мной лежат, исписанные мелким почерком, около двадцати листов. Вот бы сейчас и в голове был такой порядок. Но — нет. Я чувствую себя как после двойного дежурства без единого часа сна.