И ещё я не могла брать утренние смены, потому что ходила в школу как раз в это время. Но в средней группе нашей наставницей назначили пожилую добродушную Азалию, она сама составляла расписание для всей группы и всегда давала мне дневные смены. Все эти три года моё расписание не менялось, мне не приходилось никого ни о чём просить, и я легко продержалась до конца пятого класса.

Зато в последние три года, когда я перешла в старшую группу, мне стало и легче, и труднее одновременно. Я выросла, стала злой и хитрой – теперь я была готова добиваться своего любой ценой. А вот с наставницей не повезло. Раньше я редко сталкивалась с Фламией, начальницей нашего приюта. От неё зависели только поправки в моём расписании, да и то она не могла мне ничем навредить, потому что из школы всегда приходили официальные письма. А теперь я попала в её группу.

Это случилось весной. День рождения у меня в январе, а перевод в новую группу у нас бывает два раза в год, весной и осенью. Все, кому исполнилось тринадцать лет с начала октября до конца марта, с первого апреля попадают в старшую группу. В первый же учебный день после моего перевода Наставница Фламия заявила:

– Письмо из школы касалось расписания средней группы. А ты теперь в старшей. У нас тут другое расписание. Насчёт него мне никто не писал. Не рассчитывай, что у тебя тут будет особое положение. Иди в мастерскую.

После шитья и прогулки, на которую она заставила меня пойти вместе с группой, уроки уже закончились, но я всё равно побежала в школу. Наш директор, Даритель Кириан, ещё не ушёл. Я ему всё рассказала: теперь я в новой группе, там другое расписание, и наставница не отпускает меня в школу. Может быть, мне вообще придётся бросить учёбу.

Даритель Кириан знал, что у меня самые высокие оценки в классе, и возмутился, что мне в голову лезут такие глупости. Сразу написал новое письмо в приют и прочитал вслух. Оказалось, что я «гордость школы» и что учёба для таких способных детей, как я, важнее трудовой подготовки, которую мне дают в приюте. Курьер в форме сразу же понёс письмо, а я пошла в Зал дарителей знаний, чтобы узнать задание на завтра.

Жаль, что я сама эту сцену не видела, мне девчонки потом рассказывали: курьер вызвал Наставницу Фламию в вестибюль, а они сверху, с лестничной площадки, подсматривали. Вручил ей письмо, заставил расписаться в квитанции, ушёл – весь такой нарядный, красивый! А Наставница Фламия осталась стоять посреди вестибюля с конвертом – держала его в вытянутой руке, как будто там бомба. А там всего лишь стояла печать Комитета защиты детства – вот что её так напугало. У нас и приюты, и школы подчиняются одному и тому же комитету. Хоть она и получала такие письма раньше, их всегда приносили в начале учебного года, в сентябре. Она не ожидала, что я смогу так быстро договориться с директором. Наверное, подумала, что её решили заменить другой наставницей.

Вот тогда-то она меня окончательно возненавидела. В школу она меня отпускала, с этим она ничего не могла поделать. И после письма от Дарителя Кириана она объявила при всех, что на время учёбы в школе освобождает меня от утренней прогулки, а в швейной мастерской я буду работать в другие часы, не вместе со всеми. Но постоянно твердила, что из-за меня у неё группа не идеальная! А всё из-за того, что она упорно назначала мне утренние смены на фабрике и мне каждый раз приходилось меняться с девчонками: переносить свою смену на день или на вечер. И каждую такую замену Наставница Фламия должна была одобрить лично. Я её не понимала: она же знала, что я не смогу пойти на фабрику утром и всё равно буду с кем-то меняться. Зачем же она снова и снова давала мне эти смены, а потом кричала на меня? Только чтобы выплеснуть на меня свою злость?

Тётушка Марта, когда я ей жаловалась, говорила, что так и есть: некоторым людям надо постоянно на кого-то кричать, они без этого не могут. Что ж, придётся потерпеть. Не так уж долго мне осталось тут жить.

Когда Сармат спросил, почему я раньше не дружила с девочками из приюта, я только пожала плечами:

– Не знаю. Наверное, некогда было. Учёба, работа… Тебе не понять.

А вечером, когда я лежала в спальне и смотрела на потолок, желтовато-серый в свете фонаря за окном, я вспомнила, как началась моя здешняя жизнь.

После того зимнего гриппа, когда мне объявили о смерти моих родителей, меня почему-то долго держали в больнице, хотя я уже выздоровела. Я спрашивала доктора, когда меня отпустят домой – я ещё не понимала, что дома у меня больше нет, – но он не отвечал. Молча подносил градусник к моему лбу, равнодушно смотрел на зелёные цифры, потом что-то быстро писал в блокноте и переходил к другим пациентам. Я провожала взглядом его спину в белом халате и думала: почему он не говорит со мной?

Детей в палате больше не было, на соседних кроватях лежали взрослые женщины, но и они целыми днями молчали – может, им не хватало сил на разговоры. Я всё время думала о маме с папой: как они могли умереть от гриппа, ведь они были ещё здоровы в тот последний вечер, когда меня увезли в больницу? Может, доктор ошибся? Я всё время ждала родителей. Не могла не ждать.

А потом пришла приземистая тётка с сердитым лицом, в чёрном пальто и некрасивой мягкой шляпе, из-под которой выбивались серые, как будто пыльные, кудряшки. Она положила на мою кровать большую сумку и сказала: