***

Зимосвисты, казалось, познали вселенскую мудрость. Прятались где-то здесь, на лестничной площадке — и наигрывали свои нехитрые мотивы. Тускло светила лампа, рядом со мной валялось несколько окурков. Пепел сероватой пылью расползся рядом со мной, испачкал штанину. Пустая банка — хотя откуда я знаю, пустая или нет? — стояла рядом, хвалясь мятыми боками, как произведением искусства. В воздухе витал аромат свободы.

Свобода нынче изволила вонять дешевыми сигаретами, кислятиной пива и освежающим сквозняком, что пробивался сквозь пробитое стекло. Мне тепло? Мне холодно? Не знаю. Куклам не бывает…

Хотелось лежать до бесконечности. Так выглядит смерть? Как подоконник многоэтажного дома? Где-то высоко слышались голоса, то и дело гудел лифт, шумел раскрываемыми дверьми то выше, то ниже. Иногда пробивался пьяненький смех — несколько девчонок с парнями, кажется, были всего на этаж выше.

Черныш не торопился напомнить о себе. Замолк, словно его никогда и не было, словно мы умерли. До одури хотелось вспомнить — а было ли падение? Было ли страшное, стремительное и смертонесущее приближение земли, хруст, боль?

Я встала. Получилось не сразу — несколько раз я заваливалась — кукольное пластиковое тело отзывалось болью, словно мир за это время уже позабыл обо мне, успел отвыкнуть от моих выкрутасов.

Я пожелала тридцать три несчастья тому паршивцу, что оставил сигарету, в пепле которой я умудрилась измазаться. Посмотрела вниз — до пола было почти такое же расстояние, как если бы я прыгала со стола.

Допустим, подумала я, пытаясь унять навалившееся головокружение. Допустим я спрыгну — и что дальше? Есть где-то гарантии, что это тот же самый дом, в котором живёт Лекса, а не другая многоэтажка, может быть, даже в другом городе? Да что там, горькой пилюлей коснулось меня осознание, даже если я нахожусь в соседнем доме напротив, мне никогда не вернуться к Лексе.

Вспомнились разом все рассказы, что я успела прочитать в сети, все жалобы и байки о оживших куклах, что и с детьми говорили, и людьми таинственным образом управляли, и что только не делали. Куклой быть проще, но куклы — злы от природы, вещала из недр памяти предательница Трюка.

Прыгать вниз, на пол? Холодная плитка манила к себе успевшими заплыть грязью узорами и сыростью, холодом залежалого снега. Спрыгнуть можно — куда дальше? С другой стороны, оставаться тут опасно — вдруг кто-нибудь из компании свыше решит опуститься на этаж, увидит меня и… и что тогда? У меня будет новый хозяин или хозяйка? Или надо мной вволю поиздеваются, как когда-то? Я вдруг поняла, что не стерплю. Не смогу остаться равнодушной, неподвижной, неживой.

— Не торопись, — буркнул Страх и я чуть не ухнула вниз от неожиданности. Заготовленный прыжок вниз вдруг обернулся неуверенным шагом назад.

— Вернуться надо, — мне казалось, что Черныш где-то далеко. Его голос звучал столь неуверенно и тихо, что мне быстро представилась фигурка, кутующаяся в теплое пальтишко, спрятав лицо за большим воротником. Вернуться, мол, надобно, а то холодно.

— Как? Я даже не знаю, где я.

Страх решил, что я недостойна каких бы то ни было объяснений. Моё тело дернулось — как марионетка, ведомая не самым умелым кукольником. Глянь на меня со стороны сейчас — и не маленького человечка увидишь, а страшную, сгорбившуюся фигуру, бьющуюся в страшной агонии. Кукла, в которую вселился бес.

— Смотри.

Я не понимала, куда смотреть. Черныш что-то делал, толкал меня к самому окну, словно говоря, что мне предстоит ещё один прыжок. Последний прыжок веры?

— Искра ещё долго держится, когда её использовали.

Использовали — слово показалось мне до жути мерзким, а мне захотелось отмыться от него, раз и навсегда. Где бы только мыло такое найти…

— Бери от них, слышишь? Бери всё, что увидишь, я сделаю сам!

Только теперь до меня дошло, что же именно я должна была увидеть. Нити — тысячи их. Мирриадами они тянулись по всему дому, ускользая крохотной, тоненькой змейкой. Извиваясь, ныряли в стены, прятались за толщей камня и бетона. Сверху тянуло похотью — не дивной страстью любви, коей предавался Лекса на пару с Мари, другой. Похотью, желанием прямо сейчас навалиться, сорвать одежду, юркнуть холодными пальцами в промежность. Мне стало мерзко, словно мне предложили искупаться в дерьме. Зажмуриться, не подходить даже близко, сделать шаг назад.

— Нельзя! — вопит что есть мочи Черныш, приходя мне на помощь. Нельзя прямо сейчас и назад. Давай, черпай, смелее!

Желание затянуться сигаретой. Чтобы затянуться и минут на пять, чтобы легкие дымом обожгло, чтобы следом за ним спокойствие последовало — манящее, пьянящее, приятное. Представление о любви — наивное, детское, похожее на нераспустившийся цветок. Ещё, велел мне Страх, хватай, черпай, рви глотки, горстями греби, но ещё! И я гребла.

Нити чужих эмоций, надежд и чаяний стекались ко мне. Плохие, дурнопахнущие, маленькие, большие и светлые — разные. Кто бы мог подумать, что люди могут быть столь многогранны. Все люди одинаковы, Трюка, не так ли ты говорила мне? Все люди разные, эмоции у всех одинаковые.

Тоска побездарно потраченным годам, муж садист, дети свиньи, сноха живое воплощение неблагодарности. А рядом с этим бурно и дико, словно пытаясь что-то доказать всему миру, пробивается бунт. Маленький такой, ничтожный, никчемный, но бунт — чтобы все и сразу ахнули, чтобы…

Мечта — слабый отголосок надежды. Купят или не купят? Родители, они ведь такие. Всё каких-то денег у них нет, эх, разреветься бы, как раньше, и тогда…

Мне казалось, что сейчас я смогу взлететь. Что силы, переполняющие меня до самых краёв, позволят сотворить любое чудо — пирожные из воздуха, цветы из камня, золото из дерюги — что угодно. Я подошла к стене — знание того, что делать дальше пришло ко мне извне на пару с похвалой Черныша. Вот так, говорил он, давай, теперь руки вперед перед собой, не обрывай связующих нитей, вот так.