— Но их всё равно издают, — вставила я свою реплику. Лекса долго добивался того, чтобы его тексты приняли хоть куда-нибудь. Бегал, старался, писал новые на грани безумья, уничтожал старые в припадке отчаянья.

— Издают. Но это уже другой разговор. Мы пришли.

Мы пришли? Мне до одури хотелось переспросить. Вопрос так и застыл снопом невысказанных слов у меня на губах, я часто моргала глазами и не могла поверить. Мне казалось, что мы должны достигнуть вершины, что когда мы дойдем до конца этой воистину бесконечной лестницы — нас будет ждать лишь белая громада штукатуренного потолка. Я посмотрела на лестницу — мириадами пролётов она улетала всё выше и выше. Тогда почему же именно здесь?

Ответ спокойно лежал в одной из квартир. Женщина, молодая мама, что-то готовила на кухне, а ленивый карапуз надменно восседал на детском стульчике в ожидании обеда. Впрочем, обеда он, может быть, и не ждал.

— Что это? — не поняла я. Точнее сказать, почему то, за чем мы пришли именно здесь и как Трюка это определила. Та же квартира, те же стены, та же кухня, что и несколькими этажами ниже. Так почему же?

Каша дымилась, обещая обжечь язык каждому, кто осмелится хотя бы притронуться к ней. Лицо малыша исказилось гримасой — не боли, отвращения. Ложка — красивая и большая тонула в густоте бело-желтой массы, как терпящий крушение корабль. Женщина что-то говорила, но я не слышала слов.

Трюка не собиралась мне ничего пояснять. Мать отвернулась — всего на мгновение, чтобы повесить передник. Сейчас, говорили её взгляд и поза, сейчас я зачерпну ложку другую, попробую сама, подую и уж тогда…

Мальчишка не удержался. Отвращение на его лице сменилось любопытством. Теплый чад приятно грел зависшую над ним руку, и ему страшно хотелось нырнуть пальцами прямо в кашу. Что он и сделал.

Я чуть не бросилась остановить несмышлёныша, но застыла на одном месте. Трюка, опытный ходок по чужим сознаниям, остановила меня и в этот раз. Кивнула гривастой головой — пусть, мол, всё идёт как надо.

Дикий крик вперемешку с плачем заставил меня неприязненно зажмуриться. Капризный Лекса — таким я ещё никогда его не видела, вопил от боли и обиды. Женщина спохватилась, передник неприкаянно рухнул на пол, да там и остался лежать. Струя холодной воды торопилась на помощь — смыть противную кашу, охладить пыл обиды, унять досаждающую боль.

— У киски боли, у собачки боли… — приговаривала женщина, покачивая будущего писателя на руках, разрываясь от чувства собственной вины и желания помочь сыну. Я посмотрела в глаза женщины — блестящие от слез, полные любви, нежности и какого-то непонятного мне просветления. Будто голову женщины едва коснулось священное озарение и норовило вот-вот спуститься полностью.

Искра — та самая, которой не было во всём доме, крохотная малость, жалкая капелька рождалась на свет вместе с рёвом Лексы, а квартиру заполняло светом — не электрическим или дневным, другим. Каков свет на вкус, вспомнился мне давний вопрос к самой себе. Кажется, тогда я сказала, что вкусный…

— Мы должны забрать его.

— Что? — словно не поняв с первого раза, переспросила я. Не поверила сразу, глупо Я стояла как вкопанная, чуть приоткрыв рот. Единорожка внимательно следила за мной, но не торопилась сделать первый шаг навстречу собственной судьбе. Делай всё, что скажет тебе Трюка, ухмыльнулся в голове голос Черныша. В лицо, будто бы, вновь пахнуло теплом его дыхания, и мне на миг стало противно. Я покачала головой из стороны в сторону, и сделала один робкий шаг.

Почему Трюка не сделает всё сама? Почему я это делаю? Почему я ей помогаю?

Женщина на миг остановилась — застыла на полуслове-полувздохе. До этого мы были для неё двумя назойливыми мухами, на коих можно не обращать внимания. Теперь же она обратилась в осторожность. Лекса обиженно надувал щеки. Ведут ли себя так дети? Он скривился, чтобы вновь огласить кухню собственным ревом. Женщина даже не посмотрела на него. Её лицо покрылось маской тревоги — я ждала, что она вот-вот обернётся ко мне лицом и я начну таять, становиться всего лишь куклой. Осяду здесь и навсегда всего лишь воспоминанием. Стало страшно, дрожали коленки. Мне показалось, что я не на кухне, в которую приветливо заглядывает солнце, не в грязной комнатке, где пыжится от стараний докричаться до матери несчастный карапуз — на обрыве перед пропастью. Дороги назад не будет, понимала я. Страшно. Шаг — и меня проглотит пропасть. Жадно чавкнет моим телом, распластавшемся на камнях, крякнет набегающей волной моря.

Покачала головой, прогоняя наваждение. Не о том сейчас думаю.

Она обернулась, уставившись прямо на меня, а я чуть не упала от неожиданности. Покачнулась, чуть не потеряв равновесие. Женщина прожигала меня взглядом, разглядывала — как забавную вещицу, но не торопилась бить тревогу.

— Быстрее! — поторопила меня Трюка. Я сделала ещё шаг. Маленький Лекса заметил меня, агукнул, будто всю жизнь мечтал о встрече со мной и улыбнулся. Мне в тот же миг захотелось поднять его с пола, прижать к груди — и забрать, забрать себе навсегда. Мой, и только мой!

Каша на плите зашипела озлобленной коброй, взвилась пеной, стремясь убежать. Женщина даже не взглянула. Моё сердце бешено колотилось, норовя выпрыгнуть из груди. Я стиснула зубы. Шаг, еще шаг…

Что произошло дальше, я помню слишком плохо — я уже лежала на полу, а на меня смотрела озлобленная фурия. Огромные зубы готовы были разорвать меня в клочья, острейшие когти ещё недавно стискивали мои руки, а теперь ослабли. Она лязгнула челюстью — словно пистолетным затвором. В голубых глазах бурлил самый настоящий шторм ненависти. Острый треугольный язык вывалился изо рта, разбрызгивая розовую, густую слюну.