Шедший впереди Петрович оглянулся очередной раз, матюгнулся, и припустил назад.

— Барышня, вы чего?! Очнитесь, барышня…

Однако девушка его явно не слышала. На лице Веры блуждала улыбка, и она будто спала.

— Елки-моталки, да что ж за напасть? — Петрович гнал от себя всякие нехорошие мысли, потому как слышал сто раз и от бабки в том числе старые сказки о барской усадьбе, где время будто останавливалось.

Да и всякие-то странности случались.

Якобы, там, в глубине подвалов, а строили тогда так, что подвалы и посейчас выглядели чуть ли не новехонькими, да только кто туда полезет? Не было дурачков, кроме самого Петровича, который вот совсем недавно в тех подвалах и побывал.

Так вот там, в глубине подвалов якобы чуть ли не гроб качается хрустальный, а в гробе том спит, понятное дело, царевна мертвым сном.

Петрович вот никакого гроба там не увидел.

Так, осколки всякие, да мусор.

— И правильно я не верил! — докладывал тогда Петрович дружку Семену. А на спор полез, на бутылку поспорили. Да не на простую беленькую, а виски заморского.

Петрович выиграл ту бутылку, и еще долго плевался от того виски:

— Не, не умеют крепкое делать тама, не. То ли дело наша, как слеза.

Да и верно! Какие там хрустальные гробы да царевны в стране победившего социализма?

Брехня и выдумки.

Однако вот прямо сейчас поведение Веры изрядно его смутило. Выходит, права была бабка-то… Может, и правда что-то тут есть.

Мало ли, что Петрович сам ничего не увидел да не ощутил. Может, у него нет того, как это. Нужной чувствительности, вот. Или еще чего.

Как бы то ни было, а Петрович решился на последнее средство.

Он нагнулся, набрал снега побольше, и ну метать снежки прямо в девушку. Тут спящая царевна вздрогнула, когда снежок попал ей прямо в лицо, и завопила.

— Вы что себе позволяете, милсдарь?!

И Вера запнулась:

— Милсдарь?

— Это я сказала?

Как же все это странно… — и она оглянулась вокруг.

Вокруг был снег, снежок, и кружилась понятное дело, белая метелица. Рядом же стоял Петрович, и на лице его сияла чистая неподдельная детская радость.

— Слава те, пришли вы в себя, барышня. А то я уж и не знал, что делать-то.

Вера чувствовала себя глупей не бывает. И тут ещё руку стало дёргать, пульсирующая такая боль в кисти правой.

Вера потрясла рукой, перчатка упала в снег, а на указательном пальце разгорался изумрудным сиянием позабытый ею перстень.

Сияние достигло своего максимума и исчезло, вмиг.

Так не бывает. Ну не бывает так.

Вера дотронулась до перстня, который стал тёмным и холодным.

Зато она сразу отошла от этого непонятного состояния, напоминавшего то ли сон наяву, то ли транс, то ли все вместе взятое.

Она вздрогнула, и почувствовала, как замёрзли руки.

— Ну, вот и хорошо. Вот и слава богу, — по-бабьи приговаривал Петрович.

— Тут уж и село, вот прямо туточки, как за тот дом зайдём.

Вера надела перчатки, потрясла головой, прогоняя остатки дурацкого состояния, и двинулась за Петровичем.

И не обманул ведь.

Показались маленькие уютные домики, целый десяток.

Невелико село-то.

— Небольшое, ага. Зато, почитай, все свои, сродственники.

Он уверенно шёл впереди.

Нужный дом оказался третьим, с белыми занавесочками на окнах и низеньким штакетником, за которым стояли рябины, сплошь усыпанные спелыми заснеженными гроздьями.

Из трубы тянулся серый дым, сливаясь с серыми же небесами. Окошки радовали глаз жёлтым теплыми светом.

По занавеске временами пробегал и гас голубой лучик.

– Телевизор смотрит Александра Ивановна, видать, — Петрович снял шапку, достал из внутреннего кармана франтовой куртки своей расческу с отломленными зубцами, и попытался аккуратно причесать свою вьющуюся гриву.

Гриве это нисколько не помешало сразу же свиться кольцами то вкривь, то вкось.

Расчёска же потеряла ещё несколько зубьев.

Петрович глянул на неё, плюнул, но сунул-таки в карман.

Откашлялся и постучал в дверь.

Через несколько минут дверь открылась, и на пороге показалась маленькая, худенькая женщина в джинсах, валенках и самовязаном свитере с оленями. Её седые волосы были аккуратно собраны в пучок на затылке, на носу красовалась очки в тонкой металлической оправе.

Держалась она прямо и уверенно, и такой от неё веяло силой, что Петрович откашлялся ещё раз, и извиняющимся тоном произнес: