Поднялась, умылась, перемотала растрепавшийся плат, отряхнула платье и пошла искать игумена.

Территория Борисоглебского монастыря была огромна. Здесь и великолепный деревянный терем, построенный еще князем Глебом Владимировичем, и чудесная воздушная церковь с куполами-луковками, и сам мужской монастырь — строгий, монументальный, суровый. Дома служителей, трапезная, хозяйственные постройки и лес, более похожий на парк.

Служба давно закончилась, и люди разошлись. Поспрашивав тех немногих, кто встретился ей на пути, Фрося направилась к небольшой часовне у северных ворот. Дверь была не заперта. Закатный солнечный свет струился сквозь окно. Женщина зашла вовнутрь и в удивлении застыла.

Фреска во всю стену поражала воображение. Ефросинья никогда не видела ничего подобного. Не представляла, что в русской живописи тринадцатого века может быть картина, наполненная композицией и динамикой.

Адам и Ева тянулись друг к другу через раскидистое дерево. Яблоня же стояла столпом, разделяя общий вид на две части. Фон в каждой половине был разный, словно за каждым из супругов остался свой мир. Адам застыл за мгновенье до взятия яблока. Ева вроде бы и предлагает плод, но возникает чувство, словно Адаму до него ни за что не дотянуться. Змей-искуситель, словно Уроборос, свернулся в ногах пары, пожирая свой хвост.

Кто мог нарисовать это чудо? За триста лет до Микеланджело?

— Не правда ли, Ева удивительна? — раздался за спиной голос игумена.

Ефросинья пожала плечами. Если и предположить, что ей хоть кто-то нравился из ветхозаветных персонажей, то это, пожалуй, была веселая вдовушка Юдифь, взявшая в плату за ночь голову незадачливого полководца. С Евой же у неё были свои ассоциации. Личные.

— Фреска удивительна. А Ева? Что Ева? Женщина, с которой всё началось? Та, которая соблазнила мужа своего познанием добра и зла? Та, из-за которой он был изгнан из Рая? Та, которую все христианские матери поминают добрым словом во время родов?

Отец Никон покачал головой.

— Да… женщина, с которой всё началось. Та, с которой муж познал любовь и смог отличать благое от скверного. Та, которая открыла, что за высокими стенами Рая есть целый мир. А еще та, которая не побоялась пойти против правил.

— Отец Никон, а вы знаете, что Ваше видение несколько отличается… — Ефросинья слегка кашлянула, — от канонического?

Священник внимательно, долго, не отрываясь смотрел на Ефросинью, а после лишь плечом пожал:

— Знаю. Но так как я никому не рассказываю об этом, то и меня некому обвинить в инакомыслии.

— Кто художник?

— Он давно умер. От чахотки. Жаль, талантливый был юноша.

Фрося нахмурилась.

— Действительно жаль. Но, отец Никон, я знаю, что вы замыслили. И сразу говорю — нет.

Брови игумена поползли вверх.

— Что нет?

— Пожалуйста. Не надо делать такое удивленное лицо. Вы мне крайне интересны как собеседник, и мы вполне бы могли стать друзьями, но плясать под Вашу дудку я не буду!

— Будь добра, объясни, — священник склонил голову на бок. Ему действительно было интересно.

— Хорошо, — вздохнула Ефросинья. — Сначала вы благословляете Давида отправиться ко мне лечиться, потом убеждаете его на мне жениться, после делаете меня своей крестной дочерью, даёте за меня огромное приданное и включаете в него очень доходную часть. При этом вы мне открыто рассказали, что расстановка сил в Муроме такова, что кто бы ни женил на Давиде свою дочь, тот будет влиять на князя, только забыли указать, что князь этот отнюдь не Владимир Юрьевич.

— Не стоит думать, дочь моя, — жестко произнес отец Никон, — что Давид — это мешок, набитый соломой, не способный на собственные решения и действия. Если бы мои интересы расходились бы с его чаяньями, то ничего бы не было.

— Не надо мне рассказывать про мужские чаянья и способы их достижения, — не менее холодно ответила Фрося. — Я не собираюсь интриговать против мужа. Мне не нужна ваша деревня с мельницей. Я не собираюсь быть обязанной и вполне могу позаботиться о себе сама.

— Я пристроил детей жить в той деревне. Младших взяли в семьи, старших в подмастерья, — как бы между прочим отметил священник, когда его собеседница замолчала.

— Вы обещали, что они будут учиться при монастыре! — задохнулась Ефросинья.

— Они и учатся. Полдня, а вторую половину делом заняты. Хочешь, класс покажу?

Фрося устало покачала головой. Привязывает её старец крепко-накрепко к Мурому. Не ведает, что пожгут деревни, порубят всех от мала до велика. Плетёт свои интриги, словно паук, и не замечает смерть-хозяйку, что замахнулась метлой.

— Я не буду играть против Давида, — произнесла она устало. — Ни по вашей указке, ни по чьей-то другой.

Игумен сложил руки на груди, поражаясь характеру этой женщины. Какими бы ни были её изначальные мотивы, но она приняла решение и теперь не отступит. Что ж, похвально! Остальное за малым. Сделать так, чтобы они тянули канат в одну сторону, а не каждый на себя.