Шрифт:
Бегать все же было рановато. Выбравшись на крылечко, Штефан некоторое время постоял, цепляясь за дверной косяк, пока от холодного воздуха не перестало вести голову. За домами садилось большое солнце, ветер мел по деревенской улице сухую поземку и комья мерзлой травы, у сарая стояла печальная рыжая коровенка и грустно скреблась губами в двери в ожидании дойки. Все это вдруг показалось необычайно красивым. Хотя, если вдуматься, ничего удивительного – ведь не чаял все это снова увидеть! И здесь оказаться не чаял.
За спиной заскрипели шаги Симеона, и Штефан, смутившись своему порыву, поспешил оторваться от двери и отправиться, куда собирался. Хоть и старался идти размеренным шагом, доковылял все-таки с трудом. На обратном пути остановился у колодца. Зачерпнул ковшиком воды из бадейки, сминая тонкий ледок по краю, отпил – аж зубы заломило. Потом осторожно наклонился, опираясь на колодезный сруб. Умывался одной рукой в несколько приемов, пальцы вконец заледенели, за пазуху побежали обжигающие струйки, заставляя ежиться и ахать сквозь зубы, зато в голове окончательно прояснилось. Так что к дому Штефан возвращался уже совсем бодро. Правда, тугую дверь сумел открыть только с третьего рывка и осторожно просунул нос в сени – а ну, как Симеон все-таки сердится? Но капитана видно не было, зато из приоткрытой двери в жилые комнаты тянуло таким вкусным запахом, что в голодном брюхе враз заурчало. Гул голосов решил дело – Штефан вспомнил опостылевшую лежанку в пустой горнице и свернул на другую половину дома.
Комната была битком набита незнакомыми крестьянами и доброй половиной их отряда. Старуха-хозяйка сидела у низкого столика с большим котлом, из которого исходил чудесный пряный аромат. Появление Штефана встретили сперва недоуменным молчанием, а потом пандуры загомонили, вскакивая с мест.
– Подсолнух!
– Очухался!
– Наконец-то!
От неожиданности Штефан совсем растерялся и пришел в себя лишь тогда, когда его со всех сторон ощупали, потискали и усадили между собой, наперебой хлопоча накормить. В руке его очутилась ложка, а старуха вооружилась миской и черпаком.
– Мяска бы ему, болящему, – нерешительно заметила она. – Курятинки-то, может... Зазря, что ль, вы разрешение от поста выпросили?
Симеон, которого Штефан сперва не заметил, прервал свою беседу со стариками и повернулся.
– Курятинки ладно бы, – одобрил он. – Но ему сейчас нажираться не след, почитай, четвертый день на отварах.
В котле оказалась густая зеленоватая чорба, по случаю поста без мяса, зато щедро сдобренная травами, и от ее запаха волчий голод только усилился.
– Я здоров. Разве что с голоду вот-вот помру! – взмолился Штефан, сглатывая внезапную слюну. – Давайте сначала чорбу, а курятинку потом! И хлеба дайте!
Симеон неприметно улыбнулся.
– Ладно, плесни ему, хозяйка.
Отлегло от сердца – вроде, капитан не сердится. Пандуры вокруг еще стучали ложками и вытирали миски хлебом, так что чорба еще не успела остыть, и первый глоток крепко обжег рот, но оторваться от миски оказалось выше человеческих сил. Ее содержимое Штефан выхлебал в один присест, торопясь, давясь и чавкая так, что самому становилось страшно. Хотел протянуть миску старухе – за добавкой, но тут его остановил Гицэ.
– Погоди, Подсолнух. Пущай сперва это уляжется.
Совет был разумен, но Штефан не удержался – до блеска вычистил миску хлебом и заботливо подобрал все до последней крошечки. Кажется, крестьяне его вполне одобрили. Однако Гицэ оказался прав – после нескольких дней впроголодь, когда мутило так, что ничего, окромя того бульона, и внутри-то не держалось, с сытного обеда он осоловел. Даже в сон клонить начало, хотя недавно казалось, что отоспался и отлежал бока на неделю вперед. Благо, на него уже не обращали особого внимания. Почему-то снова вспомнилось, как хворал в детстве – что-то было там, связанное с такой же обжигающе-горячей, ароматной и наваристой чорбой…
Штефан пристроился в углу, лениво огляделся. Пока обедали, в хату, кажется, набилось еще больше народу. И не только степенные деды, с которыми что-то обсуждал Симеон, а и парни помоложе, и девки. Гицэ с рукой на перевязи развалился на лавке, в окружении сразу нескольких молодаек, приобнимал то одну, то другую, подкручивал здоровой рукой усы и безбожно хвастался. Штефан аж заслушался невольно: и как у Гицэ так получается? Вроде сильно и не наврал, а все одно – вовсе не так, как на деле было, зато самое оно, чтобы рассказать. И бабы вон млеют.
Интерес Штефана не остался незамеченным. Гицэ чуть сдвинулся, хлопнул ладонью по лавке.
– Подсолнух, что ты там сидишь, как сыч? Давай к нам!
– Нет, – Штефан замотал головой. Тут же пожалел об этом и прислонился виском к прохладной стенке. – Толку с меня? Я сейчас так складно, как ты, точно не навру!
– А кто врет-то? – обиделся Гицэ. – Я про чужие дела сроду не врал! – и тут же обернулся к девкам: – А ведь вот этот Подсолнух нас всех и выручил!
Девки восторженно взвизгнули и запросили рассказать в подробностях, с любопытством и жалостью поглядывая из-под косынок. А Гицэ и рад был рта не закрывать! Странно, но слушать его на сей раз было неприятно. Штефан припомнил сырой склон, стиснутую рукоятку пистолета и снова, не удержавшись, мотнул головой. Подорвал он эту мину – и подорвал. Нельзя по-другому было. Можно подумать, Гицэ на его месте не сделал бы то же самое! И вот чего привязался, спрашивается?! Нет бы что хорошее вспомнить. Да хоть историю с Йоргу и австрийскими граничарами. Вот где хвастайся – не хочу, а тут... Нечего тут рассказывать.