Халявный обед в приятной компании, по ходу, накрылся медным тазом. Нет, и кто я после этого, спрашивается?

— Дура, — услужливо подсказала очнувшаяся в моей голове бесяка.

— Не могу сказать, что рад взаимно, — в это же время раздраженно прошипел в телефон Люциевич, не очень приветливо отвечая своему очнувшемуся на другом конце провода собеседнику. — Хотелось бы узнать, почему у тебя вместо девяти процентов моих акций осталось всего четыре, и за каким чертом вас в мое отсутствие принесло в офис?

— Бу-бу-бу, — приглушенно донеслось из трубки, и Люциевича порвало в хлам:

— Сколько раз я просил вас с матерью не вмешиваться в мои дела и личную жизнь? — заорал он, да так, что на лице и шее у него вздулись вены, а верхняя пуговка на воротнике его рубахи вдруг сама собой оторвалась и отлетела в сторону.

"Марфу Васильевну" от шока парализовало, а я поняла, что из категории "просто дура" перешла в "непроходимые". Это же надо было так опростоволоситься. Сдать Люциевичу с потрохами его родителей. Назревал семейный скандал, и масла в его разгорающееся пламя подлила именно я.

К тому, что моя "счастливая звезда" вечно портила жизнь мне, я уже как-то привыкла, а вот рушить чужую семью своим адским везением я была совершенно не готова. И, наверное, руководствуясь именно этим, я и бросилась исправлять ситуацию.

Суровые времена требовали суровых решений.

Пока багровеющий Люциевич носился по кабинету, заплевывал слюной дисплей смартфона и благим матом орал на своего родителя, я включила кофемашину и решительно откупорила бутылку коньяка.

Плеснув чуток в готовый кофе, я ринулась к осатаневшему шефу и елейно проворковала:

— Попейте, Антон Люциевич. Горло же сорвете.

Упырь, не глядя на меня, нервно схватил чашку, залпом опустошил ее и, сделав три шага вперед, внезапно перестал орать. Медленно развернувшись в мою сторону, он как-то подозрительно прошелся взглядом по обтягивающей мою грудь блузке и сосредоточил свое нездоровое внимание на той части моего тела, на которое моя счастливая звезда вечно находила приключения.

Подлюка "Марфа Васильевна" зачем-то замерла в ликующем предвкушении, а я испуганно икнула.

— Я перезвоню, — бархатными, немного рокочущими интонациями сообщил родителю босс и вырубил связь, двигаясь на меня с фанатизмом ползущего на запах валерьянки кота. — Антипенко, как вам удается в течение нескольких минут вызывать у меня столь разную гамму чувств?

— Так это не я, — пятясь в сторону его сатанинской комнаты релакса, решила, что успею забаррикадироваться от принявшего допинг шефа там. — Это коньяк.

Сделав резкий и стремительный выпад в мою сторону, Люциевич обхватил меня за талию, вжимаясь в меня своим жилистым и горячим телом, и следом за развратницей "Марфой Васильевной" у меня предательски задрожали коленки.

Зараза. Не рассчитала. Надо было Люциевичу больше коньяку налить. Какой-то он излишне активный.

— Куда это мы так крадемся? — жарким шепотом коснулся моей щеки распоясавшийся босс и полез выдергивать у меня из юбки блузку.

— Туда, — безнадежно махнула рукой я, начиная догонять, зачем у Люциевича в соседней комнате находится диван. — Там рыбки. Голодные, — проблеяла, пытаясь воззвать к его гуманности.

Я вас умоляю. Какая гуманность? Вместо человека в Люциевиче проснулся демон. И вот этот охальник, затянув меня в свой уголок содомита, сверкнул темными, как ночь, глазами и вдруг хрипло поинтересовался:

— Так что ты тут собиралась отсосать?

— Хряп, — пришла в сознание моя правая рука, припечатав Люциевича по морде. — Хряп, — к ней подпряглась левая, а затем собственно и я:

— А я не поняла?.. Так вы Германию ездили порнуху смотреть или доклад делали?

— Какая женщина, — восхищенно протянул в моей голове черт. — Чего смотришь, дурень, действуй.

— Хряп, — раздалось уже в моей голове и… тишина.

— В Германии я делал доклад, — развязно улыбнулся Люциевич. — Но почему-то все время думал о порнухе с тобой в главной роли. Ты не знаешь, Антипенко, почему я о тебе все время думаю?

Невменяемый шеф сделал шаг вперед, но прежде чем я успела отшатнуться, губ моих коснулись его, и здравый смысл сказал: "Прощай"

Губы у Люциевича были мягкими и нежными. И пахло от него горьким кофе, морозно-свежим одеколоном и сладкой мечтой. Убойная смесь.

И руки… В таких руках чувствуешь себя маленькой-маленькой, но абсолютно защищенной и умиротворенной. И не важно, куда они тебя поведут. Ведь в их объятиях совершенно не страшно сделать шаг даже в пропасть.

По правде говоря, шагнули мы с Люциевичем не в пропасть, а в сторону дивана. Хотя в нашем с "Марфой Васильевной" положении это было почти равнозначно, поскольку юбку на ней задрали до самого критического максимума, а блузку с меня вообще сняли. Когда именно — не помню, но обнаружила я пропажу, уже лежа под целующим меня шефом, чьи бесстыжие лапы безуспешно воевали с застежкой моего бюстгальтера, до последнего стоящего на страже нашей с "Марфой Васильевной" девичей чести.