Дом нашего кардинала был одним из лучших в Риме. Синьорина вот уже несколько лет была его фавориткой, и он хранил ей верность, словно женатый мужчина – своей законной супруге. Кардинал был умным человеком, почетным членом внутреннего круга папских приближенных. В равной мере и политик, и прелат, он вплоть до последнего времени ухитрялся играть за обе стороны: поддерживал папу в его интригах, имевших целью обрести еще большее могущество, но при этом не чурался помогать и императору. О его двуличии знали все, и в теории это должно было спасти ему жизнь. Но это в теории…

У входа в его дворец стояли двое вооруженных людей. Пританцовывая, я подошел к ним, с дурацкой улыбкой во весь рот и ужимками, словно человек, мозги которого изуродованы так же сильно, как и его тело. Один из них злобно уставился на меня, готовый проткнуть штыком. Я взвизгнул особенным образом, что всегда приводило в восторг вооруженных людей, а потом широко раскрыл рот, сунул в него два пальца и извлек на свет Божий небольшой сверкающий рубин, оставив его лежать у себя на ладони. А потом спросил, могу ли я видеть кардинала – сначала на ломаном немецком, а потом и по-испански. Один из них что-то ответил неразборчивым клекотом, затем схватил меня за шиворот и силой вновь заставил открыть рот, но то, что он там увидел, вынудило его быстренько отпустить меня. Я повторил свой фокус, и на ладони рядом с первым примостился и второй камушек. Затем я вновь повторил свою просьбу. Стражники взяли себе по рубину и позволили мне пройти.

Из главного зала мне был хорошо виден внутренний двор. Там грудой высились пожитки его высокопреосвященства, хотя далеко не все они были сочтены достойными. Он был культурным и образованным человеком, кардинал моей госпожи, обладатель обширной коллекции предметов искусства, чья стоимость измерялась не только возрастом, но и весом драгоценного металла, из которого они были сделаны. Едва я вошел внутрь, как сверху донесся чей-то крик, и мраморный мускулистый Геркулес перелетел через балюстраду, мгновенно лишившись головы и левой руки после того, как грянулся о каменные плиты внизу. Чуть дальше по коридору какой-то человек в грязной рубахе, повернувшись спиной ко мне, чистил скребком пол. Вот он выпрямился, глядя на отвалившуюся голову. Но тут к нему подошел дозорный и с такой силой ударил ногой, что он опрокинулся набок. Вот тебе и верноподданство его высокопреосвященства: когда армии не платят так же долго, как этой, для нее, очевидно, не имеет значения, у кого она разживается добычей – у друга или врага.

Я смотрел, как человек встает на ноги и оборачивается ко мне. Он двигался так, словно ноги у него были такими же кривыми и заплетались так же, как у меня, но следует признать, столь долгое пребывание на коленях явно было внове для человека столь высокого статуса. Он сразу же узнал меня, и на миг лицо его осветилось… чем? Надеждой, что я явился к нему во главе могущественной армии римских солдат, подобие которых последний раз отмечалось в седой древности, к которой он питал такую привязанность? Однако надежда умерла так же быстро, как и родилась. Будучи одним из наиболее эрудированных любителей удовольствий во всем Риме, он всегда отличался известным благородством облика. Но куда что подевалось сейчас? Редеющие волосы прилипли к его лбу, словно клочья сухой травы, льнущей к каменистому грунту, а кожа отливала нездоровой желтизной; складывалось впечатление, что он в одночасье лишился здоровья, богатства и самоуверенности. Пожалуй, просить его о помощи не было никакого смысла. Он столько не проживет. Но пусть мир его и рушился на глазах, он еще не утратил ни остроты, ни ясности ума.

– Твоей госпоже следует знать, что у нее не осталось ни защитников, ни покровителей, – быстро и настойчиво заговорил он. – Папский дворец взят в осаду. Собор Святого Петра превратился в конюшню для императорской кавалерии, а теперь, когда принц Бурбон мертв, некому остановить бойню. Остается только надеяться, что части войска обратятся друг против друга и в суматохе мы сумеем ускользнуть, пока они будут драться из-за того, что еще осталось неразграбленным. Передай ей, пусть изображает набожность и благочестие или найдет себе другой город, который сумеет по достоинству оценить ее красоту и ум. Этот же Рим… наш Рим… погиб безвозвратно. – Он в отчаянии оглянулся на творящийся вокруг разгром, в котором тонула его жизнь. – Передай ей, что я буду грезить о ней, как о Марии Магдалине, и просить Господа даровать ей прощение. И мне заодно.

Хотя я спешил изо всех сил, обратный путь занял много времени. Быть может, причиной тому было охватившее меня отчаяние, ведь теперь, не имея защитника, мы рисковали быть выжатыми досуха, пока не сгинем без следа. Мир вокруг катился в тартарары, но занимающийся день обещал быть ясным и свежим, и грабежи вспыхнули с новой силой. Я крался по улицам, на которых уже начало сбываться пророчество кардинала, и обе армии насмерть сцепились из-за очередной жертвы. Я торопился из последних сил, выныривая из боковых улочек и поспешно прячась обратно в переулки, пока ноги мои не онемели от усталости; мне пришлось сделать остановку, чтобы дать им отдохнуть. Между домом кардинала и нашим крупное войско лютеран по пятам шло за испанцами, и творимое ими насилие было тем более страшным, что грабить им было практически некого и нечего. Я отправился кружным путем, дабы избежать встречи с ними, и свернул на восток, пройдя достаточно близко от печатной мастерской Маркантонио, чтобы увидеть, что весь район объят пламенем, а его обитатели взяты в заложники или убиты. К тому времени как я добрался наконец до нашего квартала, солнце уже стояло высоко над головой; его палящие лучи лишь усиливали жажду крови. Наши захватчики уже успели превратиться в защитников, и теперь испанцы и немцы дружно поносили друг друга. Презрев усталость, я не делал передышек и, добравшись до нашей площади, не чувствовал ни ног под собой, ни страха. Дозорных у наших ворот уже не было, и двери, ведущие во двор, стояли распахнутыми настежь, приглашая войти любого, у кого имелось в достатке храбрости и оружия.

Во дворе отчаянно визжали свиньи, которых сгоняли к стенам; несколько мужчин, включая повара, стояли по колено в дерьме и грязи среди вывороченных из земли каменных плит, выкапывая сундуки. Охваченные жаждой поскорее завладеть сокровищами, они не заметили, как во двор тенью скользнул карлик.

Кухня была пуста. Джакомо и Заккано я обнаружил в гостиной, оба сидели у стены посреди осколков стекла и керамики. Когда я подошел ближе, Джакомо поднял на меня глаза, а вот Заккано так и остался сидеть, уронив голову на грудь, и слева у него темнело отверстие, выделявшееся даже на алом бархате его куртки. Оно выглядело аккуратным и неглубоким, и даже не верилось, что душа его могла улетучиться сквозь него. Я остановился прямо напротив Джакомо, так что глаза наши оказались на одном уровне, и спросил у него, что случилось. Он взглянул на меня и открыл рот, но оттуда вытекла лишь тоненькая струйка крови. Адрианы же нигде не было видно.

Я двинулся к лестнице. На нижней ступеньке, дрожа всем телом, скорчилась чья-то фигура. Хоть он был покрыт слоем нечистот и грязи, я узнал нашего мальчишку, помощника конюха. На щеке у него красовался порез, а напуган он был до полусмерти, но руки и ноги у него были целы, и в пальцах он нервно крутил жемчужину. Вне всяких сомнений, он сумел убедить себя в том, что, предав госпожу и ее богатства, он получит в награду все ожерелье.

– Где она?

В ответ он лишь передернул плечами.