– Асканио. Бежал из студии Джанбаттисты. Художник взят в заложники, а его работы уничтожены.

– Вот как! А Маркантонио и печатный станок? Есть известия о них?

Я покачал головой.

– Боже мой… – Подойдя к столу, она опустилась на место, которое совсем недавно занимал Асканио, и положила руки ладонями на стол. Затем она осторожно покрутила шеей, словно возвращаясь к жизни после долгого сна. Мне был хорошо знаком этот ее жест, и мне случалось и забираться на лавку за ее спиной, чтобы помассировать ей плечи, когда работа оказывалась на редкость неприятной или же ночь выдавалась чересчур долгой. Но только не сегодня. – Где Адриана?

Я кивнул на буфет:

– Спряталась там вместе с близнецами. Virgo intacta [3] , все они. Хотя обещать, что это надолго, я не могу. Как там наш капитан?

– Спит очень беспокойно и мечется на постели, как будто все еще ведет бой. – Она помолчала, но я не стал приставать к ней с расспросами. Думаю, именно поэтому она частенько сама рассказывает мне обо всем. – Видел бы ты его, Бучино, – испанец до самых чресл. Он был так озабочен своей репутацией, что волнение подвело его. А может, он устал от собственной власти. Думаю, он даже рад, что наконец нашелся кто-то, кто готов принять на себя ответственность. – Она слабо улыбнулась, но в улыбке ее не было веселья. Крики с улицы наверняка с такой же легкостью проникли сквозь ставни ее спальни, как и на кухне. – Но под всей этой суровостью и гарью он совсем еще мальчик, и я сомневаюсь, что мы сможем долго рассчитывать на его защиту. Нужно связаться с кардиналом. Он – наша единственная надежда. Все остальные – друзья до первой беды, но если он еще жив – а у войск Карла есть резоны обойтись с ним милостиво, учитывая, как яростно он отстаивал дело императора в курии, – то я уверена, что он поможет нам.

Сидя по разные стороны стола, мы обменялись взглядами, прикидывая свои шансы.

– Что ж, в таком случае мне пора, – заявил я, поскольку мы оба знали, что идти больше некому. – Если я потороплюсь, то могу успеть до того времени, как весь дом проснется.

Она отвела глаза, словно продолжая раздумывать о чем-то, после чего сунула ладонь под платье и выложила сжатый кулак на стол. Из-под пальцев проглянули с полдюжины рубинов и изумрудов, грани которых слегка повредились, когда она вынимала камни из оправы.

– Это тебе на дорогу. Возьми их. Они могут стать твоим собственным комплектом жемчужин.

На площади царила тишина. Наши соседи то ли были мертвы, то ли им надежно заткнули рты. Над Римом вокруг меня полыхало зарево пожаров и рассвета, часть города рдела, подобно жарким углям в темноте, в то время как на востоке клубы дыма тянулись к призрачным серым небесам, обещая еще один горячий денек для массовых убийств. Передвигался я по примеру Асканио, низко кланяясь земле и держась поближе к стенам домов, прежде чем рискнуть и выйти на главную улицу. По пути мне попались несколько трупов в сточных канавах, а однажды меня окликнул чей-то голос, но прозвучал он как-то неуверенно и был, возможно, отзвуком чьего-то ночного кошмара. Чуть дальше по улице мне навстречу из полумрака выступила чья-то фигура, но человек шагал слепо, как в тумане, и явно не заметил меня. Когда мы с ним разминулись, я увидел, как он обеими руками вцепился в свою рубаху, которая представляла собой кровавое месиво, и явно старался не позволить своим кишкам вывалиться наружу.

Дворец кардинала располагался чуть в стороне от виа Папалис, там, где раньше собирался весь город, дабы поглазеть и поаплодировать огромным церковным процессиям, направлявшимся в Ватикан. Улицы здесь были настолько опрятные и красивые, что приходилось самому одеваться в чистое, чтобы пройтись по ним. Но чем больше богатств, тем сильнее разрушения и тяжелее смрад смерти. В тусклых предрассветных сумерках повсюду валялись тела, одни – изломанные и безгласные, другие – подергивающиеся и негромко постанывающие. Небольшая группа людей целеустремленно двигалась по этому импровизированному месту казни, обшаривая трупы в поисках незамеченных ценностей. Они были похожи на ворон, выклевывающих у своих жертв глаза и печень. Впрочем, они были слишком заняты своим делом, чтобы заметить меня. Если бы Рим остался Римом, а не превратился в поле брани, мне пришлось бы вести себя на улицах куда осторожнее. И пусть ростом я не выше маленького ребенка, люди замечают мою переваливающуюся походку издали и, пока не разглядят золотую оторочку моего одеяния – а иногда и после этого, – могут учинить самые жестокие проказы. Но в то утро, в хаосе войны, я выглядел сущим малышом, не давая, таким образом, надежды на поживу и не представляя угрозы. Хотя, сдается мне, этого мало, чтобы объяснить, почему я не умер. Потому что мне чуть ли не на каждом шагу попадались дети, разрубленные на куски или пронзенные насквозь. И мое хитроумие здесь тоже ни при чем, потому что мне приходилось перешагивать через останки мужчин, которые, судя по одежде – ну, или ее остаткам, – обладали куда более высоким статусом или состоянием, чем мне когда-либо грозило обзавестись, хотя теперь проку им от этого было немного.

Впоследствии, когда из рассказов страдальцев, оглашавших ночные улицы криками боли, но умудрившихся выжить, стало известно о сотнях способов, с помощью которых враг выжимал золото из рассеченной или обожженной плоти, оказалось, что тем, кто погиб в первой кровавой атаке, попросту повезло. Правда, в тот момент я так не думал. Потому что на каждого мертвеца, мимо которого я проходил, находился еще живой полутруп, привалившийся к стене и безмолвно глядящий на обрубки своих ног или пытающийся запихнуть обратно в распоротый живот лезущие наружу внутренности.

Как ни странно, но ужас не овладел мною. Пожалуй, зрелище для этого оказалось чересчур невероятным и непривычным. Местами оно даже обретало какое-то посмертное величие. В районе близ Ватикана, где теперь правили германцы, улицы были полны людей в праздничных одеяниях. Удивления достойно, как захватчики еще разбирали, с кем им следует драться, ведь слишком многие из них напялили на себя наряды своих жертв. Я видел коротышек, утопающих в мехах и бархате, воздевающих кверху стволы своих ружей, унизанные браслетами с драгоценными каменьями. Но центральное место на картине занимали все-таки их жены и дети. Женщины, следующие за наемными армиями, как говорят, похожи на кошек, согревающихся теплом бивачных костров. Но эти отличались от них, и весьма. Они были лютеранками, алчными еретичками, одержимыми не только славой Господней, но и войной. Дети их были зачаты и выкормлены прямо в дороге, тощие и жилистые, как и их родители, с грубоватыми чертами лица, словно высеченными из дерева. Расшитые жемчугом платья и бархатные юбки болтались на их худосочных телах, как на вешалках, украшенные самоцветами гребешки застряли в немытых волосах, а волочившиеся позади шлейфы бесценного атласа почернели от крови и грязи. Мне вдруг показалось, что я смотрю на армию призраков, которые, пританцовывая на радостях, чередой тянутся из ада.

А вот для мужчин главной наградой стали церковные облачения. На глаза мне попались сразу несколько «кардиналов», расхаживающих по улицам в карминово-алых мантиях со шляпами, сбитыми на затылок, и прижимающих к себе огромные кувшины с вином. Однако никому и в голову не пришло надеть монашескую рясу, потому что иерархия правит даже во времена хаоса и простые одежды недостойны упоминания. Еретики, конечно, могли уподобляться дьяволу, напяливая на себя всевозможные украшения, но жадностью они не уступали простым смертным, особенно если броской аляповатостью своих нарядов те были обязаны настоящему золоту. В то утро ни одна богато отделанная чаша или украшенная драгоценными камнями дароносица не была втоптана в грязь. Вместо этого сточные канавы были забиты осколками керамики и деревянными обломками: там было столько изуродованных статуэток Мадонны и Иисуса, что гильдии скульпторов хватило бы работы еще на полвека. А еще и реликвии. Без веры ребро святого Антония или палец святой Катерины становятся всего лишь пожелтевшими старыми костями, и в то утро на улицах были разбросаны останки святых, ради одного прикосновения к которым паломники готовы были пройти лишние пятьсот миль. Но если они и сотворили какое-либо чудо в сточной канаве, то я ничего не слыхал об этом, хотя церковь наверняка поспешила бы живописать нечто подобное, случись оно на самом деле, дабы в голос заявить о своем возрождении, и храмы стали бы открываться вновь с быстротой торговых лавок. Я готов биться об заклад, что в этом случае легковерные пилигримы с готовностью расстались бы со своими эскудо, чтобы увидеть то, что запросто могло оказаться бедренной костью торговца рыбой или пальцем проститутки.