Было время в Риме – когда деньги текли рекой, а наш дом считался лучшим местом, чтобы весело провести вечер, даже если вам и не удавалось затащить хозяйку в постель, – когда мы смеялись до слез. Несмотря на всю свою коррупцию и лицемерие, город как магнитом притягивал умных и амбициозных мужчин: писателей, словесная вязь которых с легкостью позволяла им забраться под женскую юбку, сатиры которых оказывались столь же смертельными для репутации врага, как и град стрел, и художников, умевших превратить голые потолки в видения райских кущ, когда среди облаков появлялся лик Мадонны, столь же очаровательный, как и у любой шлюхи. Больше нигде я не испытывал такого удовольствия, как в их обществе, и пусть мы остались живы, когда многие из них умерли, я по-прежнему смертельно скучаю по тем временам.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем… о прошлом.

– Тебе по-прежнему не нравится здесь, верно?

Я отрицательно качаю головой, но при этом старательно избегаю смотреть ей в глаза.

– Теперь даже запах не так уж плох.

– Да.

– Учитывая же, что сюда пришли корабли, а ко мне вернулся прежний вид, у нас с тобой все получится.

– Да.

– Кое-кто полагает, что Венеция – самый замечательный город на земле.

– Знаю, – говорю я. – Я встречал таких.

– Нет, не встречал. Ты лишь видел тех, кто похваляется этим, потому что город сделал их богатыми. Но на самом деле они не понимают его красоты. – Она задумчиво глядит на море, и глаза ее загадочно блестят в солнечном свете. – Ты и сам знаешь, в чем твоя беда, Бучино. Ты все время смотришь себе под ноги.

– Это оттого, что я карлик, – огрызаюсь я с раздражением, удивляющим меня самого. – Зато при этом мне удается не промочить ноги.

– Ага. Опять вода.

Я передергиваю плечами.

– Вам не нравятся мужчины с большими животами, я не люблю воду.

– Да, но когда они приходят с кошелями столь же пухлыми, как их животы, я справляюсь с собой достаточно быстро. Я не могу заставить воду уйти отсюда, Бучино. Она и есть город.

– Я знаю об этом.

– В таком случае тебе, быть может, стоит научиться смотреть на нее по-другому.

Я вновь качаю головой.

Она игриво прижимается ко мне всем телом.

– Ну же, попробуй. Взгляни на нее. Вот она – прямо перед тобой.

Я смотрю. Под солнцем разыгрался ветерок, отчего поверхность воды покрылась игривыми барашками. Если бы я был рыбаком и узрел бы сейчас, как по ней ко мне идет человек, я бы наверняка отшвырнул в сторону свои сети и пошел бы вместе с ним, пусть даже все кончилось бы тем, что Его церковь продавала бы отпущение грехов богачам и осуждала бедных.

– Видишь, как играют на ее поверхности свет и ветер, как вся она сверкает и искрится? А теперь представь себе город. Вообрази все эти богатые особняки с их лепниной и фресками или огромной мозаикой на Сан-Марко. Каждая из них составлена из тысяч крошечных фрагментов цветного стекла, хотя поначалу ты не замечаешь этого, потому что глаз воспринимает картину в целом. Теперь снова посмотри на воду. Зажмурься крепко-крепко. Видишь? Все то же самое. Поверхность, состоящая из миллионов фрагментов воды, освещенных солнцем. И так не только с морем. Подумай о каналах, о том, как дома отражаются в них, неподвижные и безупречные, словно в зеркале; и только когда дует ветер или проплывает лодка, отражение дробится и дрожит. Не помню, когда я впервые заметила это, – наверное, тогда я была совсем еще маленькой, потому что иногда мне дозволялось гулять с мамой или Мерагозой, – но я до сих пор помню волнение, которое испытала при этом. Венеция вдруг оказалась не такой уж солидной и прочной, она была сделана из разных кусочков, фрагментов стекла, воды и света. Мама думала, что у меня болят глаза, потому что я все время щурилась на прогулке. Я пыталась объяснить ей, в чем дело, но она не понимала. Она все смотрела на то, что было впереди. У нее не оставалось времени на выдумки и фантазии. Долгие годы я думала, что, кроме меня, этого не видит больше никто. И это была моя тайна. А потом, когда мне исполнилось тринадцать и у меня начались кровотечения, она отдала меня в монастырь, чтобы там меня научили правилам приличия и сберегли мой драгоценный камедный клей на квасцах, и тогда это все вдруг отобрали у меня. Больше не стало ни воды, ни света. Куда бы я ни посмотрела, повсюду был один только камень, кирпич и высокие стены. И мне стало казаться, будто я похоронена там заживо. – Она умолкает ненадолго. – Те же чувства я испытала, когда мы впервые приехали в Рим.

Я смотрю вдаль, на море. Мы с ней часто разговаривали о том и о сем: о ценах на жемчуг, взлете или падении соперницы, расплате за грехи, Божьем суде и том чуде, когда двое таких бедняков, как мы с ней, оказались приглашены на праздник жизни. Родись я нормальным, с кошелем таким же толстым, как мой член, то меня бы очаровало не только ее тело, но и ум. Но, как она говорит мне, в некоторых вещах я больше женщина, чем мужчина.

Небольшая флотилия лодок направляется от Мурано через лагуну к северному берегу, и их корпуса выглядят черными кляксами в морском разноцветье. Разумеется, она права: стоит только присмотреться, и становится ясно, что поверхность воды выложена мозаикой, где каждый фрагмент являет собой сверкающую смесь воды и света.

Но это вовсе не означает, что в ней нельзя утонуть.

– И сколько времени у вас ушло на то, чтобы привыкнуть? – угрюмо интересуюсь я.

Она смеется и качает головой.

– Если память меня не подводит, чувствовать себя лучше я начала только тогда, когда ко мне потекли деньги.

Мы возвращаемся в город, и нас с головой накрывает деловая суета. Нам то и дело попадаются небольшие шумные группы мужчин, то рабочих, то молодых повес в украшенных вышивкой куртках и штанах столь же разноцветных, как и полосатые причальные мачты Гранд-канала. Синьорина кутается в накидку и не поднимает головы, но мы оба чувствуем, как в окружающей атмосфере нарастает возбуждение. Для города, известного своим чувством порядка, Венеция прекрасно понимает и то, что иногда необходима разрядка. Приехав сюда, мы столкнулись с таким количеством праздников, что я сбился со счета, сколько именно святых мы уже чествовали. К ночи на площади Сан-Марко будет бурлить толпа, но сейчас для этого еще слишком рано.

Стоило нам свернуть на площадь Санта-Мария-Нова, как я услышал приближающийся топот ног. Увернуться мы не успеваем, и потому попадаем под раздачу. Удар отшвыривает меня к стене, вышибая весь воздух из легких, а в следующий миг я вижу, как синьорина теряет равновесие и простирается на брусчатке. Мужчины же так стремятся к своей цели, что даже не останавливаются, дабы оценить произведенный ими ущерб. Но застывший посреди площади турок в тюрбане и свободной зеленой накидке видит, что с нами произошло, и, прежде чем я успеваю прийти в себя, он уже подбегает к синьорине и справляется о ее здоровье.