Через несколько часов я уже летел в Париж. Здесь надо сказать, что со дня смерти Сталина не прошло и семи лет, общий для всех страх необоснованного и необъяснимого самого сурового наказания никуда не делся. За те пару часов полета из Лиссабона до Парижа я перебрал в голове все возможные варианты проколов с моей стороны, ни о какой возможной безобидной причине моего срочного отправления в Москву я и не думал. Ясное дело — раз срочно вызывают, да еще таким экстраординарным образом, значит ничего хорошего меня в Москве не ждет. Была надежда, которая позволяла как-то переносить томительное время полета, и она состояла в том, что в Париже мне все-таки расскажут, в чем дело.

В парижском аэропорту меня встретил суровый и незнакомый мне сотрудник нашего посольства, который протянул билет на улетавший через час самолет «Эр-Франс», взял меня за локоток и проводил на посадку. На вопросы он не отвечал, не улыбался и только сообщил о том, что в Москве все объяснят и растолкуют.

Стало ясно, что дело очень серьезное, иначе меня бы не отправили на иностранной авиалинии. «Аэрофлот» летал в то время четыре раза в неделю, и именно в этот день рейса не было. В советские времена всем нам категорически возбранялось летать самолетами иностранных авиакомпаний. Пользоваться заграничными линиями могло только самое высокое начальство или те служащие, которые получили особое разрешение министра. Моя срочная отправка из заграницы, да еще и на французской авиалинии, то есть отягощенная затратами в валюте, была дополнительным и очень плохим сигналом. Я приуныл.

По дороге в Москву я мысленно еще раз прошелся по всем своим грехам, не обнаружил ничего подозрительного и в заключение пришел к выводу, что, скорее всего, из моего портфеля с секретными документами что-то пропало. Дело в том, что для работы с секретными документами [11] нам выдавались очень казенного, можно сказать нищенского вида дерматиновые портфели, которые по окончании рабочего дня опечатывались и сдавались в первый отдел, ведавший секретной документацией. Время от времени работники этого отдела проводили проверку этих портфелей на предмет соответствия содержимого учетным данным, т. е. с целью установить, не имела ли место пропажа секретного документа.

«Наверно, я что-то потерял, — думалось мне, — или что-то куда-то завалилось, подкололось, может, все еще и как-то обойдется». Но холодок по спине уже пошел, настроение совсем упало, в области желудка возникло неприятное ощущение, пошли мысли о жене и детях. За нарушение режима секретности могут и посадить, а если не посадят, то с работы попрут — это точно. А потом пойди попробуй найти место работы с таким пятном в биографии. С трудом удавалось сохранять внешнее равновесие и спокойное выражение лица. Даже приветливые и стройные французские стюардессы, равно как и предлагавшиеся ими дефицитные у нас напитки, в том числе и очень привлекательные спиртные, включая дорогущее французское шампанское, не могли отвлечь меня от печальных размышлений.

Самолет произвел посадку в только что построенном московском аэропорту (впоследствии Шереметьево-1) и подрулил к зданию аэровокзала. Подвезли трап, и около него я увидел черную автомашину.

«Ну все, — подумал я, — конец, допрыгался». И в ту же секунду увидел около служебной новенькой «Волги» моего начальника, нетерпеливо смотревшего на медленно открывавшийся люк самолета. Мне сразу немного полегчало, так как стало очевидно, что речь идет о каком-то деле нашего министерства, как говорится, по специальности, тем более, что рядом с начальником никаких вооруженных лиц в форме не просматривалось. Однако ясности в причины срочного вызова в Москву это не вносило, и когда я встал с места, то у меня ноги от пережитых волнений даже слегка подкосились. Быстро взяв себя в руки, я засеменил на нетвердых ногах по трапу, опираясь для верности на поручни.

В машине мой начальник посетовал на то, что пришлось так срочно меня вызвать в Москву, и сообщил, что буквально на следующий день в Москву приезжает президент Итальянской Республики Джованни Гронки, а в отделе переводов МИДа, который обычно обслуживал переводчиками высшее руководство страны, не оказалось итальянского переводчика. Я так и не понял причины его отсутствия — то ли его вообще не было в штате, то ли он заболел. Меня захватила мощная и одновременно совершенно расслабляющая волна облегчения, не дававшая вникнуть в смысл того, что мне говорил мой начальник. Прозвучало что-то про звонок из МИДа руководству нашего министерства, про нашего заместителя министра, которому я недавно переводил на переговорах с итальянцами и который указал на меня, про оказываемое мне высокое доверие и на не менее высокую ответственность, которая возлагается на мои плечи, и так далее. Я кивал головой, расслаблено улыбался и даже порой неуместно подхихикивал рассказу моего шефа. В голове же крутилась одна мысль — как же все-таки хорошо жить на свете, да еще и на свободе. Покрутившись в голове, эта мысль потихоньку привела меня к выводу, что надо бы и дальше постараться в том смысле, чтобы задержаться в этом состоянии как можно дольше.

А дело было в том, что, попав еще совсем в молодом возрасте, практически сразу после института, на работу в торгпредство СССР в Италии, не зная итальянского (в институте учил французский как основной и немецкий как второй), я рьяно взялся за изучение этого языка, тем более что он близок французскому как один из романских языков. Послали в Италию именно меня потому, что юристов с итальянским языком не было вообще, а работавший в торгпредстве в Риме юрист был пожилым человеком, фронтовиком, ходил на протезе и итальянский выучить хотел, но уже не получалось. Отзывать его начальство считало неудобным, и меня направили к нему как бы на воспитание и обучение, имея в виду отправить фронтовика домой, как только мне удастся стать полноценным юристом торгпредства. Это означало, что только от меня самого, от того, как скоро я смогу овладеть итальянским, зависела моя дальнейшая судьба и карьера.

В советские времена люди, впервые выезжавшие за границу в длительную командировку на 3–4 года, по прибытию к месту назначения переживали известный шок, особенно до конца пятидесятых — начала шестидесятых годов. Шок этот имел место не только по части резкой перемены жизненного уклада и потрясавших воображение простого советского человека товарного изобилия в магазинах, множества почти голых дам в витринах книжных магазинов и на обложках журналов, но и в связи с карикатурами в газетах на самого (!) Сталина, а потом и на Хрущева, не говоря уже о звучавших повсюду рок-н-ролле и буги-вуги.