Сами ворота, возведенные в 100 г. н.э., тоже были своего рода достопримечательностью. Надпись на них гласила, что соорудил их в память своей победы римский губернатор Ликии Требоний Прокул Меттий – и это все еще было бы ничего, если бы не его последнее имя – а поскольку он звался еще и Модест, что в переводе означало «скромный», этот двусмысленный монумент вызывал у мудрых греков саркастические улыбки и намеки относительно великой скромности своих римских владык. Ворота представляли из себя тройную триумфальную арку, вытянутую вширь и укороченную сверху немного больше, чем это требовалось, при этом средний проем, для конницы, был ненамного шире и выше, чем аналогичные боковые проемы для пехоты. Сложены ворота были из больших каменных блоков какого-то неопределенного желтовато-розоватого, или скорее даже кремового цвета. Все входы были, как водится, аркообразны; прямо над центральным располагалось квадратное окно. Еще два подобных окна, только уже прямоугольных и сильно вытянутых вниз, располагались по уровню чуть ниже центрального квадратного, наверху между входами, но были впоследствии заложены; верхушку ворот венчал каменный пояс с незатейливым узором – чередующимися с гладкими поверхностями группами из трех каменных полос, при этом гладкий сегмент был шире этих полос в два раза. Сверху на путников сурово взирал сам Меттий Модест в виде бюста, а также его многочисленная родня, увековеченная аналогичным образом. Чтобы этот выдающийся памятник римской скромности приносил еще хоть какую-либо пользу, кроме назидательной, он был включен в систему акведуков, что поставляли в город чистейшую и вкусную пресную воду с Таврских гор. Тут же, за воротами, начинался некрополь; в десятке-другом метров от них стоял ликийский саркофаг, который нельзя спутать ни с каким-либо еще сооружением в мире. Вся жизнь ликийца связана с морем – как же не может быть связано с ним его посмертное бытие? На высоком постаменте находился сам саркофаг, форма которого напоминала перевернутую вверх килем лодку, у которой обрублены корма и нос: покойный отправился в вечное плавание. Вся Ликия до сих пор покрыта этими перевернутыми каменными лодками. Захоронение римлянина выглядит иначе: этот предпочитает вести посмертное существование в прямоугольном домике с коринфскими колоннами, под сводом которого и хранится его саркофаг, украшенный скорбными масками, траурными гирляндами и плачущими гениями с потушенными факелами жизни. Хозяин на своем каменном гробу изображен с женой; это ничего, что она еще жива, рано или поздно, ее положат вместе с супругом. В фамильном склепе хватит места и прочим родственникам, но только в виде урн с пеплом: мавзолей не коммуналка! Отъявленных единоличников среди покойных немного, хотя встречаются и такие. У них их прямоугольники поскромнее, «одноместные». Другой тип захоронений не походил ни на один из предыдущих: это были небольшие – диаметром около трех метров – курганы, обложенные большими камнями по окружности, создававшими своего рода правильную круглую стену со входом, и имевшие покатую крышу или даже скорее купол, временами пораставший травой. Этот тип захоронения назывался Тимулус.

А если говорить в целом, слово «некрополь» недаром переводится, как город мертвых. Пройдешь по нему – и прочтешь, как звали усопших, чем они занимались, даже какого нрава были – кто-то молил о милости подземных богов, кто-то наставлял живых, а один бодрый ветеран какого-то легиона хвалился тем, что всю жизнь пил в меру и завещал пить тем, кто остался жив. Вот в этаком некрополе неподалеку от крематория и находилась христианская церковь. Храм был небольшой, в форме вытянутого четвероугольника, с одной полукруглой апсидой с восточной части. Домик епископа был пристроен к церкви, и Феофан издали увидел сидевшего у своего дома брата; Николай вытянул больную ногу и что-то чинил. Наконец, шум шагов отвлек его от дела, и он, прищурившись, посмотрел на гостя; узнав, отложил работу и встал, опершись на скамью.

– Да сидел бы ты, брат!– укоризненно сказал купец, и братья обнялись.

– Благослови тебя Бог, брат, – преподал епископ благословение. Братья были разного возраста – Николай был младше лет на восемь – но сильно похожи друг на друга: оба высокие, статные; только Феофан был более загорелым и пошире в груди, да в его черной бороде уже пробивалась седина.

– Присядем, – сразу же предложил Феофан, заботясь о больной ноге брата.

Братья сели.

– Смотрю, распогоживается, не так ли?

– Верно, – усмехнулся Феофан, – Сколь лет в море не ходишь, а глаз все наметанный. Да, день – другой – и в путь.

– В Александрию?

– Да, туда. Зачем зашел – сам знаешь. Все под Богом ходим… Если что – позаботься о моем сыне.

– Эти слова излишни; да он ведь сейчас здесь, тезка мой, готовится к вечерне…

– Да, больше-то ему быть негде… Но дело мое иное: Зенон попал в беду, Зосима грозит ему и его семье рабством… Поэтому я отдаю ему мои сбережения – пятьсот золотых. И, повторяю – если что, тебе с него эти деньги и получить для племянника. Нескоро, ибо это только часть долга Зенона, просто под эти деньги Нимфан даст ему больше.

– Вы связались с этим людоедом?

– Пока нет, но это единственный выход. Вот теперь и сам посуди, скоро ли Зенон оправится. Тысячу отдать Зосиме, да еще занять на дело, да проценты Нимфану…

– Ты хоть с него лихвы не бери. Он хоть и язычник, а человек хороший.

– Брат, ты так говоришь, словно меня не знаешь… Какие там с него проценты… Но ты согласен, что я оформлю документы на тебя?

– Да, пусть будет так.

– Вот и хорошо. И еще есть у меня к тебе слово… и дай Бог, чтоб оно так и осталось только словом и не переросло в нечто большее, – и Феофан пересказал брату слухи о чистке в императорской армии.

– Этого следовало ожидать от Диоклетиана. Он первый, кто всерьез занялся укреплением и защитой границ за последнее время, но при этом он полагает, очевидно, что христиане – потенциальные изменники только оттого, что не могут почитать божественность цезарей… Как он может доверять воинам, над которыми он не властен полностью и которые, следовательно, не смогут привести в исполнение все его начинания? А волнения в Египте и Сарматии, как кажется, только подстегнули ход его мысли.

– Разве армия станет лучше или хуже в зависимости от того, есть ли в ней христиане или нет?

– По крайней мере, он так думает. Все же прочие его начинания кажутся мне разумными.

– И второй император?

– Как принцип, а не личность. Нет, сам я Максимиана, конечно, не знаю, но хорошего о нем говорят, к сожалению, мало. Кентавр. Буйный, недалекий. Но Диоклетиану виднее… Империя слишком… слишком огромна; чтоб защитить свой дом, хозяин ведь заводит большого злобного пса – чем же в этом отношении Максимиан хуже?

– Ты как-то слишком жизнерадостно смотришь на тревожные вещи.

– Я просто верю, что Бог будет к нам благосклонен. А нет – все одно, Его воля. Я уже пострадал 13 лет тому назад, и готов пострадать и далее, вплоть до смерти.

– Да, я хорошо помню, как все это было… Эти озверелые лица… Как они громили горницу, где мы собирались на службы… Как тебе камнем перебили ногу – с тех пор и ковыляешь… Как отрубили голову Мефодию, неподалеку от гроба которого мы с тобой сейчас находимся. И честное слово… Мне не хотелось бы такой судьбы для моего единственного сына. Ты знаешь, сколько лет у нас с Нонной не было детей… Мы вымолили этого ребенка у Бога, и я не знаю, что со мной будет, если… если с ним что-нибудь случится. Эти звери не пожалеют никого – даже и дитя. У меня каждый раз сердце неспокойно, когда мой мальчик задерживается у тебя на ночь без присмотра матери; все думаю – не дай Бог, что…