Хорошо! Диего сыграет роль новоиспеченного губернатора-дурачка, но в нужную минуту превратится в неуловимого Зорро. И берегись жестокий полковник Уэрта, покончивший с его другом!

И будет прекрасная Ортензия, и будут отчаяннейшие минуты, и бои на шпагах сразу со множеством противников, и будет смех героя. Потому что по жизни и можно идти так — смеясь в трудную минуту. Не смотря ни на что.

Выходить на улицу — больно. Ведь еще живешь там, с Зорро…

Мы возвращаемся назад почти ночью — мальчишки провожают меня до дома. Мы в шесть ног ворошим листья, и первые за всю жизнь стихи приходят ко мне.

Снова осень, и поздний костер –

Так высок, ненадежен и ярок,

Тишины и души разговор,

Утоляющий сердце подарок.

Ночь завесы пути убрала,

Ветер волен — от края до края,

И сырая парижская мгла

Нам огни зажигает, играя…

Все признания пьяных кафе,

Перебранка и нежность бульваров,

Кринолинов и лат не новей

Очертанья домов и кварталов,

Дальше, дальше… Арктических гор

Ледяные отроги и шпили,

И сияния чистый топор

Поднимается в искристой пыли…

Но дороги свернула петля,

Нашей тихой стоянке навстречу –

Преют листья, наги тополя,

И готовы все выдержать плечи.

Господа офицеры

Наступала вторая половина осени — предзимье. Но еще случались дни с холодным муторным дождем, темные дни, когда с утра до вечера в домах не гасли лампы, и дождь вместе с порывами ветра время от времени бил в стекла.

Появлялся Валька, весь мокрый. Видел, что я мучаюсь со стенгазетой, и садился помогать. Получалось дело уютное, как вязание. Когда за стенами дождь, а у нас неспешно проходит вечер. Я переписываю тексты красивым почерком, на альбомные листы, чтобы потом наклеить их на ватман. Вывожу каждую букву.

Под Валькиной рукою плывут по бумаге корабли, горят костры, рассыпаются фейерверки. Что хотел, то и творил он — кисточкой. И все — молча. Он очень любил тишину, он прислушивался к ней, как к музыке и все в ней слышал — и ветер, в доме — еле слышный, но там, на улице клонящий ветви деревьев, и каждую каплю дождя, стекающую по стеклу, оставляя за собою расплывчатую дорожку.

Его музыка была — неслышной, а Митиной — восхищались все.

Бабушка Митю обожала. Он прибегал, и едва сбросив куртку, мог сесть к старенькому нашему пианино «Красный Октябрь», пробежать пальцами по клавишам…

Это началось случайно, когда бабушка попробовала напеть нам — надтреснутым, дрожащим, но верным еще голосом — один из любимых романсов Вертинского:

— Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?

Куда ушел Ваш китайченок Ли?

Вы, кажется, потом любили португальца,

А может быть с малайцем Вы ушли?

Митя тогда немедленно поднялся, подошел к инструменту, и заиграл. Я видела, что он немного утрирует, может быть — стесняясь нас: закидывает голову, томно прикрывает глаза, слишком высоко взлетают его пальцы над клавишами…

Но бабушка пела, а Митька делал роскошную аранжировку, нанизывал звуки, плел из них кружева. Получалась — роскошь.

— Последний раз я видел Вас так близко,

В пролеты улиц Вас умчал авто

Мне снилось, что в притонах Сан Франциско

Лиловый негр Вам подает манто.

Митька закончил шикарным проигрышем, уронил руки вдоль тела, а подбородок на грудь.

— Митенька! — бабушка зааплодировала, — Еще, пожалуйста, еще!

— Только если будете петь, — галантно сказал Митька, но смотрел он на меня, и я будто впервые увидела, как темны его брови и изящен их излом, и как дерзок взгляд его синих глаз… Он играл не бабушке, он играл — мне.

И мы пели. Хотя я совершенно не музыкальный человек, из тех, о ком говорят, что им «вытрезвитель выдержать легче, чем филармонию» Но разве в этом было дело?

— Все вместе, и…. — говорил Митя:

— Господа офицеры,

Голубые князья…

Я, конечно, не первый,

И последний не я….

— Митя, — растроганно говорила бабушка, — Ты сам как благородный офицер. Юнкер. Правду тебе говорю.

Бабушка моя родилась перед первой мировой войной, и белых офицеров ей видеть не пришлось. За ее родной город сражались зеленые и красные. К слову, зеленые чуть не убили бабушку и ее сестру. Всадники встретили девочек на дороге — они шли в больницу, навестить мать. Черные косы навели на мысль о еврейках..

— Жидовки? Хотите жить, читайте «Отче наш»!

Старшая сложила младшей руки на груди, и девочки начали молитву, которую читали каждое утро, и каждый вечер.

— Ни, цэ наши дивчыны, — сказал один из всадников, и отряд поехал дальше.

А дальше были все красные, красные, красные…И короткое счастье с дедушкой, и его арест, и лагеря, и безнадежное почти ожидание… И этот город, куда дедушка фактически был сослан после заключения. Но и его время от времени приказывали покинуть «двадцать четыре часа»… И только в последние десятилетия жизнь, наконец, стала мирной, без этого дамоклова меча над головой.