Если вечером, когда тетя Зоя приходила с работы, мы сидели у Вальки, она звала нас «угоститься». Доставала из холодильника банку с молоком, наливала по стакану. И отрезала по горбушке от круглого, черного, горячего еще хлеба, который приносила с собой. Это было настолько вкусно, что мы и вправду ждали этого угощенья, как подарка.

И еще одна роскошь была у Вальки — черная кошка Муська с котенком. Помню, Валька достал из-под кровати крошечного — я даже не поверила, что бывают такие маленькие коты. Тоже черный, как мама, с белой звездочкой на лбу. Мяукающий почти беззвучно — бледно-розовым ротиком. Валька его единственного отстоял, чтобы не утопили, хотел подарить его мне.

А я предпочла Валькиному коту — Митину собаку. Но об этом позже.

Митя жил у леса — на горе, в доме, напоминающем теремок. И в мезонине у него была своя комната. Отца его я видела считанное число раз — ученый, энергетик, он все время был «в разъездах», как говорила мама Нина.

А ею я была очарована напрочь. Невысокая смуглая женщина редкостной красоты. За всю жизнь я едва ли видела двух-трех красавиц, со столь правильными чертами лиц. А глаза у нее были неожиданно синими.

Тетя Нина большую часть времени проводила дома. Она не работала, но и по улице не гуляла, и в гости не ходила. В теплую пору обихаживала сад. Здесь было много цветов — начиная с первых желтых крокусов, появлявшихся едва ли не из-под снега — и заканчивая хризантемами, на которые уже летели снежинки, а они все цвели догорающими сиреневым костром.

Бабушка моя, тоже «цветочница», несколько раз брала у тети Нины луковицы тюльпанов и черенки роз, делясь с ней, в свою очередь, белыми и малиновыми пионами и крупными садовыми ромашками. Летом оба наши сада благоухали, вызывая неодобрение и вместе с тем некую зависть «огородниц» — каждый сантиметр земли отдававших полезным культурам — преимущественно помидорам и огурцам, вытянувшимся на опрятной черноте грядок, как солдаты по стойке «смирно» возле своих креплений.

По субботам тетя Нина ходила на базар, и часто мы сопровождали ее.

Деревянные магазинчики и бараки теснились тут во множестве, окружая торговые ряды. Тетя Нина оглядывалась растерянно — у себя на Кавказе она привыкла покупать другое. Не было любимых ею пряностей, трав.

Овощи она выбирала иначе, чем моя мама, неизменно искавшая в сезон картошку «на рубль — три», то есть три килограмма за рубль. Тетя Нина брала то, что ей нравилось. Потом, вздохнув, шла в мясной лабаз — длинное, полутемное здание, пропахшее запахом смерти.

А я, покинув Митю с Валькой быть ее сопровождающими, сбегала в другую лавку, где на подсвеченных полках переливались длинными искрами хрустальные вазы, графины, бокалы. Грубые деревянные ступени, домик — избушка на курьих ножках, а внутри — такое… Я подолгу стояла там завороженно.

Домой тяжелую корзину несли мальчишки — Валька сменялся с Митей, а если корзину первым брал Митя, то он и не уступал ее, нес до самого дома — казалось, ему и нетрудно было.

Тетя Нина сразу принималась за «большую стряпню», достав из кухонных ящичков множество незнакомых мне приправ. А еще — айву, орехи, барбарис… Мисочки с невиданными соусами, в каждом — сто оттенков вкуса. Соусы-поэмы.

Тихо позванивали длинные серьги тети Нины. Заметив, как я люблю не только украшения, но и просто — красоту камней, стекла — пока еда «доходила», она вела меня в свою комнату, доставала шкатулку — вынимала бусы, серьги, кольца…. Рассказывала.

— Венецианские, — повторяла я, и слово это удивительно шло к легким, каким-то сухим бусам, где янтарные бочонки были оправлены в резное золото.

— А это — на, — сказала она, неожиданно подавая мне кольцо, прозрачный кристалл в серебряной оправе, — Это не просто так кольцо, это жизнь… Будешь глядеть на него когда-то…. Серебро будет темное, уставшее, хранящее много тайн. А ты будешь видеть все ясно, как сквозь хрусталь…

Если дома Валька мог получить от матери полотенцем по спине, если мне старшими многое запрещалось, то у Мити дома была совсем другая атмосфера. И мать смотрела на сына с уважением — мужчина.

От чуда до чуда

Нужно встать, и пойти за таблеткой — голова очень болит. В кухне, в навесном шкафчике — пожелтевшем от времени, единственном, оставшимся от гарнитура, стоит круглая железная коробка из-под печенья, в которой я храню лекарства. Я достаю «найз». Здесь же — крымское красное вино в коробке, и стакан. Это слабое вино, его можно пить стаканами. Уголок коробки едва отрезан, и вино льется прозрачной карамельной струйкой. Возвращаюсь и ложусь навзничь, тону в мягкости подушек. Рука закинута за голову, я не шевелюсь, жду, чтобы стало легче. Стоит пошевелиться — и будто проваливаешься…

Митя… Когда он брал мое лицо в ладони, когда я подставляла ему лицо — это чувство, что летишь — в его руках…

Я знаю сопричастность к чуду. Думаю, чудеса дает Бог каждому в его жизни. Кого-то они будто поддержат под локоть в трудную минуту, и отпустят. И мои любимые строки у Ирины Ратушинской — об этом:

…Окно в морозе! Ни глазков, ни стен,

И ни решеток, и ни долгой боли —

Лишь синий свет на крохотном стекле,

Витой узор — чудесней не приснится!

Ясней взгляни — и расцветут смелей