А тут сидел на складном стульчике мужик, в ногах у него стояла сумка, а в сумке спал щенок.

— Почем? — спросила я, решив, что если не очень дорого, то это судьба.

— Пять рублей.

Щенок был цвета песка, позже я услышала название — «палевый».

Я взяла его в руки — тяжелый, сонный. Совсем младенец собачий.

— Овчар, — сказал Митя, — Точно тебе говорю. Вот только цвет….

Те, чье детство пришлось на советскую пору, помнят волшебные слова — «немецкая овчарка». Эта порода была героем почти всех собачьих фильмов той поры — Мухтар, пограничный пес Алый… Добыть овчаренка было непросто — предстояло долгими месяцами стоять на очереди в клубе служебного собаководства, сдавать экзамены по техминимуму — этим определялось, можно ли тебе доверить породистого пса. А ночами детям снились острые уши, улыбающаяся морда, и умные глаза будущего друга и защитника.

— Мить, — сказала я и прижала щенка к себе, — Меня, конечно, дома убьют…

— Скажем, что это я тебе подарил на день рождения, — и он полез в карман за пятеркой.

И правда, дома едва не убили. Самовольница, навязала не шею семье живое существо…Никто, видимо, не думал, что о собаке я мечтала всерьез. А теперь вот он, зверь, стоит, широко расставив лапы, и прудит лужу.

— Кончилась моя спокойная жизнь, — повторяла бабушка, — А я мечтала, когда выйду на пенсию…

Это была вечная присказка, и бабушке не стоило лишний раз повторять, о чем она мечтала — я это знала наизусть. Вязать она мечтала — вволю, плести спицами узоры из разноцветных ниток. Растить цветы в саду — тюльпаны, ромашки, розы…

В ней сочеталась жажда заработать лишнюю копейку к крошечной пенсии в сорок шесть рублей: «Мы люди тэмни, мы любим гроши» — это была ее фраза. С удивительной бесшабашностью и легким отношениям к этим деньгам — кровь ли польских дворян говорила тогда в ней? Она дарила знакомым не только букеты, но и свитера, над которыми сидела по месяцу. А деньги, заработанные стоянием на рынке с теми же цветами — весь день, летний, жаркий — деньги эти она ссыпала мне в руку:

— Поди, купи самых лучших конфет.

Дедушка, в конце концов, проявил привычную для него разумную строгость. Хорошо, пусть будет собака — внучка отличница, заслужила. Но четвероногое существо должно жить на улице и порога дома не переступать!

Только если на улице был лютый мороз, и ветки деревьев казались отлитыми из черного стекла и хрупкими, а пар, идущий изо рта, был густ и осязаемым — это уже за минус тридцать мороз — только тогда Дику дозволялось переночевать в маленьком коридорчике.

Он заболел — тяжко. Мы водили его к ветеринару. Он еле шел. Врач определил воспаление легких, назначил уколы. Но дедушка так и не разрешил впускать Дика в дом, овчар жил в будке, куда я готова была переселиться, и укрывать его своей шубой.

С тех пор мне щемяще жаль животных, как никого из людей. И нынешний пес мой — тоже палевый, но никакой не овчар вовсе, а американский спаниель — спит у меня в ногах, а иногда, окончательно обнаглев, пробирается, и устраивается головой на подушке.

…Когда Дик пропал, мне сказали, что он убежал на собачью свадьбу. Это был такой счастливый вроде бы финал. Убежал и пропал, и может быть, даже умер — от любви.

Я тосковала — выйти на веранду, и не увидеть его, несущегося навстречу, прыгающего, чтобы взбросить на меня лапы, жарко и торопливо дышать в лицо, облизывать так же торопливо, упиваться счастьем от того, что я есть.

Каково же было мое изумление, когда несколько дней спустя, я увидела идущего по улице Митю с Диком на поводке.

Митя к тому времени — а нам уже исполнилось по четырнадцать — стал удивительно хорош собой. Я знала, сколько девчонок на него заглядывается. Высокий, смуглый, летом голову он по-пиратски повязывал платком. И вот он идет, такой весь корсар, и рядом с ним на поводке — мой пес.

— Митька! Где ты его нашел?

Но никогда я не могла ожидать того, что услышу.

— Его продали. Твои. На хоздвор. За телегу навоза. Валька его нашел. А сегодня ночью мы его оттуда свистнули.

С той минуты я поверила, что предать могут и самые близкие. Верно, бабушка боялась, что Дик сорвется, помнет ее цветы — и в очередной раз взыграла в ней практичность. И потом так легко, вдохновенно врала мне…

Мы сидели под лодкой, и я все доказывала, что надо отдать хозяевам этого двора скопленные мной деньги, а дедушку с бабушкой устыдить, что я без Дика жить не смогу. Что нельзя продавать тех, кого любишь.

— Но они то — не любят. И они его опять продадут, — возражал Митя, — Раз один раз смогли — все. Продадут еще дальше, и мы его потом не найдем. Я его лучше заберу. Мама не против. У нас с ним ничего не случится.

И он был, конечно, прав. Дик перенес разлуку легко. Он давно знал и любил Митю. Тетя Нина скоро уже души в нем не чаяла. Овчар был допущен в дом, и часами лежал на кухне, положив голову на лапы, смотрел, как тетя Нина готовит или шьет. Ловил на лету кусочки печенья и колбасы. С ним разговаривали — подолгу, то нежно, то ворчливо, ворошили пальцами рыжую шерсть на затылке. Скоро он слушался Митю уже с полуслова.

А у меня навсегда осталось чувство, что у меня был — был! — свой ангел-хранитель. И его продали. Ангелов, оказывается, тоже можно продать.