Утомлённая, но счастливая от успешно сделанной работы, обедала. После читала старинные свитки и новые книги, что отец заказывал из столицы. Вечером чертила, рассчитывала и пыталась продумать возможные слабые места своих новых идей.

И такое бурлило во мне чувство удовольствия и радости жизни, что хотелось влезть на крышу и орать оттуда, чтобы все слышали - меня переполняет восторг.

А иногда я с трудом поднималась с кровати, и едва побрызгав в лицо холодной водой, вытиралась холщовым полотенцем, медленно проводила пару раз щёткой по отросшим волосам и всматривалась в своё отражение, пытаясь понять, кто я и кто он, и почему мне снится.

Без аппетита поковырявшись в тарелке, шла к окну, подолгу стояла, бездумно глядя на снег, что ровным слоем устилал двор, на ребятишек прислуги, что больше играли в снежки, чем помогали взрослым, на весёлую собачку, что с громким лаем, проникающим даже через двойные зимние рамы, носилась следом за детворой.

Вздыхала - меня ничего не радовало. Да и делать ничего не хотелось и не моглось.

Хотелось сесть в угол дивана, свернуться калачом, как кошка, и лежать, глядя в небо через высокое окно.

И я ложилась, сворачивалась калачом и лежала.

Лежала и казнилась, что не могу взять себя в руки, подняться и заставить работать. И если вставала, прикладывая нечеловеческие усилия, снова застревала возле окна и погружалась в свои вялые, как срезанные и забытые на солнце цветы, мысли. Желаний и вовсе никаких, даже вялых, не оставалось.

И снова шла в гостиную или столовую, закутывалась в шаль и, не зажигая огня, дожидалась отца из конторы.

Он приходил в сумерках, пахнущий свежестью и морозом, такой улыбчивый, хоть и уставший. Присаживался рядом, брал мою ладонь в свои, брови поднимал домиком:

– Что, девочка моя, опять грустишь?

– Не знаю, батюшка, - пожимала одним плечом.
– Вроде и всё хорошо, но как-то... не пойму. Будто не на месте.

– Переживаешь из-за помолвки?

морщилась, вспоминая своё неудачное выступление, но понимала, что нет, не из-за него. Хотя это тоже тянуло за душу, но не так явно. Опять пожимала плечом, болезненно кривилась.

– Не знаю. Иди, батюшка, переодевайся, будем ужинать.

И пока он поднимался к себе и готовился к ужину, я звала слуг, снова преодолевая апатию и лень, говорила, чтобы накрывали ужин.

Папенька ел с аппетитом, а я смотрела на него, румяного, улыбчивого, круглого, возила в тарелке с любимыми, но невкусными сегодня картофельными оладьями. Или творожной запеканкой, такой воздушной и обычно таявшей во рту, а сегодня противно сладкой или неприятно плотной.

После ужина садилась рядом с папенькой на диван, словно в детстве забиралась ему под руку, вяло расспрашивала о чём-то: то о людях - как он определяет, с кем сработается, а с кем нет, то о деловой хватке - как он чувствует, будет ли успех в предприятии, то просила рассказать какую-нибудь историю, что помнила с детства.

Отец говорил, гладил по голове, по плечу. Потом разговор сам собой стихал, и мы молчали, каждый думал о своём. Вскоре батюшка шёл в кабинет часик поработать перед сном, а я так и оставалась на диване и смотрела в пространство.

Именно в такие моменты я впервые жалела, что у меня нет матери. Остро жалела. У отца не спросишь, что делать, если снится мужчина. И у Степана тоже.

А снился один и тот же мужчина, я даже не сомневалась. Очень притягательный, такой родной и близкий, такой, что не хотелось отпускать.

Лица я рассмотреть не смогла .

Он легко целовал мою ладонь, аккуратно, бережно, будто боялся разбудить. А я тянулась к нему, пыталась сказать, что не сплю, что хватит целовать руку, что хочу целовать его губы, хочу увидеть лицо.

А он продолжал медленно, мучительно медленно и абсолютно молча целовать.

Сначала ладонь. Потом предплечье. Плечо. Шею.

Я шептала, звала его, тянулась навстречу, не в силах открыть хорошенько глаза, чувствуя прикосновенья его горячих губ и блаженствовала от каждого. Умиротворенье и восторг укутывали с ног до головы словно мягкое, пушистое одеяло, счастье наполняло тело, звенело в каждой мышце, в каждой жилочке, и в голове сами собой рождались идеи и виденья их воплощения. И на вершине счастья я проваливалась в более глубокий сон без сновидений, а утром просыпалась полная идей и планов, энергии и радости.

А иногда я тянулась к нему, желая чего-то большего, более смелого, чего - и сама боялась себе признаться, звала, умоляла непослушными губами. Но тяжёлые веки не поднимались, а тело не слушалось, делая меня почти неподвижной.

А он целовал меня в губы и... исчезал.

От отчаяния хотелось расплакаться!

Кто он? Кто этот мужчина?

Почему мне снятся сны, от которых краснеют щёки, и даже поговорить об этом не с кем. Была бы мама...

А однажды...