– Скатов, пропустите лейтенанта, и не мешайте ему работать, – приближался к ним командир батальона подполковник внутренней службы Максимов.

– Товарищ подполковник, этот лейтенант дошёл до оскорбления старшего офицера.

– Это другой разговор, майор, а сейчас пропустите лейтенанта. Заходите, Муратбаев и всё, что выясните – лично мне, доложите.

– Есть, товарищ подполковник! Разрешите идти?

Как только Муратбаев скрылся за дверью медпункта, подполковник обратился к Скатову:

– Во-первых, я слышал почти весь ваш разговор. Во-вторых, причём в этой истории с побоями лейтенант? К тому же, он не чукча, а казах. Если вы об этом не знали – это одно, а если знали, но сказали с умыслом – это хуже. Хотя, конечно, чукча – это тоже национальность, но другая и не казахская. Было и то, где не прав Муратбаев. Об этом я с ним строго поговорю. Не хочу, чтобы он одинаково плохо думал обо всех старших офицерах. Полагаю, надо наказывать хулиганов, а не тех, кто прилагает усилия в их воспитании. А по вашей теории выходит, что надо всю милицию посадить в тюрьмы за то, что среди населения совершаются преступления и хулиганства. И пусть тогда преступность разгуливает, как им захочется. Так что ли? Замечу, что с появлением Муратбаева в роте засветился огонёк воспитательной работы. Так что не в тот адрес вы направляете свой гнев.

– Извините, не сдержался.

– Я вас понимаю и прощаю, а вот лейтенант – не знаю. Мы, старшие должны подавать младшим лучший пример, а не наоборот.

– Я что, должен перед лейтенантом извиняться?

– Иметь честь – значит обязательно поступать честно. Признание своих ошибок не является уроном чести. Это рассматривается, как наличие сильного внутреннего духа на фундаменте чести.

Жизнь в солдатской казарме не всегда выглядит, как в телепередачах об армейской солдатской службе и жизни в её стенах. Это не только та картинка, на которой мы видим, как на металлических плечиках аккуратно висят поразительно компактно и красиво заправленные солдатские шинели. Строго и ровно стоят очень аккуратно и одинаково заправленные солдатские кровати. А в общем проходе в нижней части кровати по одной деревянной табуретке на каждого воина. И стоят эти солдатские табуретки ровно и в одну линию. Ничего лишнего, всё в стиле армейской аккуратности и строгости. Казарма – штаб солдатской жизни. В этом штабе солдаты жили, стараясь меньше чувствовать влияние строгих армейских уставов, хотя атмосфера армейской жизни, построенная именно на воинских уставах, присутствовала и незримо и даже ощутимо царствовала во всей армейской казарме.

Лейтенанту Муратбаеву не раз приходилось видеть явную разницу в жизни казармы курсантов высшего военного училища от казарменной жизни солдат и сержантов срочной службы. Курсантская казарма, если и не была их родным домом, то, во всяком случае, там никого, никогда и никто не унижал. А здесь, в солдатской казарме всё было иначе.

Однажды именно о жизни в солдатской казарме у лейтенанта Муратбаева произошёл разговор с командиром роты. Мурат высказал своё мнение о казарменной жизни курсантов и солдат их роты. На что капитан Петров с пониманием попытался разъяснить своему молодому заместителю суть волнующей проблемы. Он тогда, как бы размышляя, говорил:

– «Казарма» – это слово должно представлять собой однозначное понятие армейской жизни. Понятие неотделимое от таких слов, как «армия», «солдаты», «муштра». Обычно, в сознании всех, кто прошёл казарменную жизнь в армейских условиях с её укоренелыми солдатскими традициями, сформировано в основном однотипное отталкивающее и неприязненное впечатление. И все казарменные солдатские истории в любой нашей воинской части, как братья-близнецы похожи друг на друга. А главное, это не потому, что их связывает одно большое, единое, которое называется армейской службой. Без сомнения, это основа. Но здесь кроется другое. Оно не всегда на виду, тем более, что она не всегда просматривается во всей её безобразной величине. Паразитическая, заразная неуставщина порой оборачивающееся неисправимой трагедией. Она настолько вжилась в повседневную жизнь вооружённых сил, что её уродливая, злобная оскаленная физиономия вырисовывается на каждом солдатском шагу. За этим живучим явлением укрепилось имя «Дедовщина», а на официальном языке это называется – неуставными взаимоотношениями. Но здесь нужно не путать армейскую дедовщину с общеизвестным понятием слова «дедушка», то есть с тем, что выражает мудрость, накопленную годами, с тем, что в нашем нормальном сознании при упоминании такого слова в памяти у нас вырисовывается пожилой человек с сединой, возможно с бородой, но при этом очень добрый. Однако солдатские деды, как правило, имеют возраст двадцать – двадцать один год. В основе дедовщины лежит добровольное, активное, чаще завуалированное давление молодых солдат, как физического, так и психологического характера силами своих собратьев старших периодов службы. В этом моральном уродстве, корни которого берут начало из зон заключении преступников под стражу, есть и свои парадоксы.

Муратбаев, полагая, что командир закончил, спросил:

– Владимир Иванович, а почему молодые солдаты, унижаемые другими солдатами, старательно укрывают своё унижение от офицеров, добровольно поддаются этому? Они же знают, что мы – их начальники вполне способны защитить их от произвола старослужащих.

Командир роты, с готовностью ответить на вопросы лейтенанта, продолжил:

– Так вот, как раз я об этом и говорю. Конечно, мы не только можем их защитить, но, и обязаны это делать. Но всё это не так просто. Теперь о причинах такого явления. Думаю, что их две. Первая уходит корнями в далёкое детство каждого из нас. Ещё в детских садах воспитатели учили малышей: «Не ябедничай, будь честным, хорошим! Не говори о плохом!». А дальше шёл школьный период жизни с такими же наклонностями в воспитательной работе. И опять: «Не ябедничай! Не будь стукачом! Не предавай своего товарища!». Тем более что у старшего поколения тридцатых годов двадцатого века, которые по сей день работают в системе педагогики и воспитания подрастающего наследия твёрдо сложились, мягко говоря, очень негативное отношение к стукачам. Ведь по вине тех самых стукачей когда-то арестовывали их дедушек и бабушек, их отцов и матерей, братьев и сестёр. Натерпелись они горя с лихвой, ужасных трагедий из-за этих самых стукачей. Вот они и воспитывают в духе ненависти и всеобщего презрения к тем, кто намеревается или думает сообщить о безобразьях, творимых рядом находящимися товарищами. В общем, если мы хотим жить в нормальном, здоровом обществе, значит, нужно очищаться от плохого. А как же очистишься, если о плохом старательно умалчивается. Если тех, кто творят беззаконие, укрывают, замалчивают факты их деянии. Надо наоборот! Надо говорить о плохом, выставлять его на общее обозрение, как позор коллектива, общества. Иначе, мы будем своими же руками способствовать воспитанию в нас же самих плохого, которое после будет само нас душить. Вот такое и происходит в солдатской среде. Одни солдаты издеваются, другие солдаты молчат об этом и даже всячески укрывают такие факты от нас командиров. А потом это укрытое начинает ещё больше разрастаться и душить весь коллектив. Говорить о плохом с целью борьбы с ним, значит, не кривить душой, значит, поступать благородно в интересах улучшения взаимоотношении в коллективе. Кроме того, раскрывать плохое – значит, проявлять смелость. А как на такую смелость реагировали раньше и сейчас реагируют?

Сделав паузу, Петров сам стал отвечать на свой же вопрос:

– Смелую оценку, честное и открытое указание на недостатки товарища называли, да и сейчас называют «стукачеством», «ябедничеством», «склочеством». Даже есть примеры, когда вышестоящее начальство на такие смелые откровения твёрдых офицеров в адрес своих товарищей высказывали критику примерно такого характера: «Ну, что же ты здесь разводишь склочество. Не стыдно? А мне вот теперь за тебя стыдно. Я-то считал тебя настоящим командиром, а ты мне здесь на своего же товарища льешь, чёрт знает что. Ну, мы теперь и на тебя посмотрим иначе». Кто же после такого захочет критиковать неуставщину. А ещё и заработать кличку стукача. В итоге, такое положение дел позволяет отдельным лицам творить свои чёрные дела, а порой и не таясь, в открытую. Он уверен, что его прикроют, не выдадут его нарушения. Выскажешься «на верху» о чёрных делах другого, тебя могут прозвать стукачом. А ещё и подумаешь, кто тебя может в такой оценке поддержать? А вдруг – никто. И вот так вот думают многие. Потому многие считают, что лучше промолчать. Ну, а тот, кто с чёрной душонкой, не получив осудительной оценки за свои деяния, продолжает своё дело, да ещё по хлеще. Да ещё при этом нашёптывает другим, чтобы дошло до всех: «Смотри, не застучи! Стукачи – последние люди, их все презирают. Со стукачом никто не дружит». Солдат не желает в казарме, в кругу таких же военнослужащих прослыть стукачом и остаться одному, а то и вовсе быть отвергнутым. Если в школе при такой же ситуации он мог бы уйти из класса домой или в круг других друзей и испытывать трудности коллективного общения только в период пребывания в школе, то есть пять – шесть часов в сутки. А вот в казарме он находится все двадцать четыре часа, и уйти ему не куда, да и нового круга знакомых у него здесь уже не будет. Так что молодой солдат вынужден молча сносить все унижения исходящие от солдат и сержантов старших периодов службы. А если обиженный солдат скажет в открытую, что над ним издеваются, а ещё и укажет на нарушителя порядка, да ещё и офицеру, о том, кто и как над ним и его сверстниками издеваются солдаты третьего и четвёртого периодов служб, то он тем самым не избавляется от мучении, а наоборот, издевательства в его адрес становятся ещё более частыми, более изощрёнными, более жестокими и плюс приклеивается к нему кличка «стукач». При этом над другими жертвами дедовщины издевательства старослужащих уменьшаются. И все видят, что если не сообщаешь о непорядках командирам, то есть не стучишь, то и служить тебе становится гораздо легче, чем стукачам. Более того, сверстники того самого «стукача» желая не разделять участи своего товарища и изображая перед лицом старослужащих солдат благородство, старательно и смело опровергают факты издевательств и изолируются от общения со своим товарищем, который то на самом деле оказался порядочным сторонником в борьбе против солдатской преступности. Со стукачом запрещено кому-либо из солдат общаться. А иначе, тот тоже получает кличку «стукач» и так же становится изгоем в солдатском обществе. Ну, почти, как на зоне осужденных: с «опущенным» там не общаются. Пообщался с таким «опущенным», значит, и ты теперь считаешься «опущенным». Поэтому в солдатской казарме каждый, из боязни за себя избегает встреч, разговоров со «стукачом». Любое проявление жалости или оказание какой-либо помощи «стукачу» расценивается солдатами как понимание «родственной души», то есть они говорят: «Стукач стукача видит из далека». Жестоко? Да! Откуда такое? Это пришло в казармы из не писаных правил поведения на зонах заключения преступников под стражу. В общем, другие молодые солдаты, которые терпят и готовы терпеть все казарменные унижения, размышляют примерно так: «Я не хочу оказаться на месте моего товарища, который смелее меня, но теперь, после его открытого выступления против дедовщины, у него жизнь превратилась в ад. Я лучше год перетерплю. А там я сам отыграюсь на будущих молодых солдатах точно так же, как сейчас со мной поступают, и даже буду поступать ещё жестче». Вот так-то! Армия – дитя народа! А народ наш прошёл статью тюремной жизни не на бумаге, а непосредственно в лагерных и тюремных зонах изоляции от общества в период Сталинского диктата. От этого дитя народа, при близком знакомстве с ним, несёт вонючим духом тюремных порядков.

Петров задумался, провёл рукой по кудрям своих волос, а затем продолжил разговор:

– А теперь о второй причине молчания и отрицания дедовщины в солдатской среде. Почти все молодые солдаты терпят унижения от солдат старших периодов службы и сами же укрывают такие факты. Это потому, что они твёрдо верят, что эту «школу» прошли все, и он обязан её пройти. Он уверен, что такой путь прошли и его старшие братья, и отец и даже деды. Солдат на это всё смотрит не на как искривление армейской жизни, а как обязательный этап, почти узаконенный этап армейской жизни и службы. Молодой солдат знает, что через год его никто не будет трогать и даже наоборот, он сам будет «учить», то есть будет сам издеваться над молодыми солдатами, которые пока ничего не подозревая, беспечно учатся в выпускных классах школ. Уж он-то, уже будучи солдатом третьего периода службы, на них отыграется за свои мучения. Они у него взвоют, и будут проклинать тот день, когда родились, чтобы через восемнадцать лет встретиться с ним, с «дедом», и в целом с ужасом солдатской жизни под названием «дедовщина». Такой солдат не будет никому жаловаться, а когда наступит его время, он никому из молодых не даст пощады. Ну, разве лишь земляку своему и то, смотря какому. Служил у нас такой солдат Болдин. Уволился в июле. Издевались над ним старослужащие. Болдин был хиленьким пареньком, неряшливым. Часто уединялся, всегда был грустным. У него часто появлялись синяки то на лице, то на теле, а то и там и здесь, то есть везде. А он на это объяснял, что поскользнулся, упал, то в умывальнике, то на зарядке, то ещё где придумает, падал. В общем, получалось, что всегда, везде и постоянно падал и набивал синяки, шишки. Сколько я с ним беседовал, сколько времени потратил! А он молчал. Говорил, что всё нормально, что его никто и пальцем не трогает. А издевателям этого и надо. Похвалят они его, пару – три дня не трогают, а затем всё повторяется. Однажды его допекли его мучители. Почти истерика была. Плакал. Вот тогда он мне и высказал, что, мол, дождётся своего времени, придут служить молодые, вот тогда он на них так «поездит», что сегодняшним молодым нынешние издевательства покажутся лёгкими шутками. А время для таких солдат, как Болдин обязательно приходит. Они скоро сами станут старослужащими.