— Правда? Ну, хорошо.

И, перевернувшись на другой бок, зажмурилась от радости. Больше мы не произнесли ни слова, и вскоре я сдалась на милость сна, не в силах согнать с губ счастливую улыбку. Ради встреч с Артуром я бы пересмотрела и тысячу таких кошмаров!

Отголоски сонно-наркотической дряни гуляли по телу до самого утра, накатывая редкими волнами жара и заставляя прижиматься щекой к прохладной простыне. Наверное, поэтому и приснился тот далекий летний день…

Мне лет семь, а Людо, стало быть, восемь. Мы забрались по деревянной лестнице на второй этаж амбара, откуда открывается вид на двор и пастбища вдалеке. Я отбираю солому, которую собираюсь потом перепрясть в золото, как в сказке кормилицы, а Людо прячется от мэтра Фурье. Он лежит, закинув руки за голову, и лениво жует травину, пока я, напевая, сравниваю и отбраковываю трубочки, ища пожелтее. Воздух дрожит от тягучего зноя, пахнет полевыми травами, сонно жужжат мухи. Крутя очередную соломину и решая, достойна ли она стать драгоценной, я снова и снова возвращаюсь мыслями к эпизоду, приключившемуся днем.

Женщины, как обычно, сидели на своей половине, занимаясь рукоделием, и я вместе с ними. Жара подействовала размягчающе: многие сняли головные уборы, подвернули рукава и подоткнули подолы. Хольга, жена сенешаля, скрутила волосы в узел и одной рукой придерживала его на затылке, а второй обмахивала шею. Только мама, казалось, не замечала жары, сидя, как обычно, с очень прямой спиной и полностью сосредоточившись на мелькавшей в пальцах игле, хотя в глухом платье из черного бархата с серебристыми нашивками и с тщательно убранными под косынку волосами ей должно было быть жарче остальных. Я же, не выдержав, отбросила все приличия и подтянула подол почти до колен, воображая, что опускаю ступни в искрящиеся божественно прохладные воды ручья.

— Анна-Лорелея. — Холодная молния взгляда.

И я со вздохом оправляю платье.

Тут на лестнице послышались шаги, и в проеме показался отец. Он собрался войти, однако в последний момент передумал и остановился, полускрытый тенью от двери, незаметно наблюдая за матерью. Я хотела её окликнуть, сказать, что он пришел, но что-то удержало.

Отец смотрел на неё, склонившуюся над шитьем, так, словно никого больше в мире не существовало. В глубине черных глаз зажглось что-то незнакомое, а в лице застыло непонятное выражение. Я удивленно повернулась к ней, пытаясь понять, что же его так зачаровало. Все как обычно — красивое строгое лицо, скупые точно выверенные движения… а потом я будто заново её увидела: падавший из-за спины свет ещё сильнее вытягивал тонкий черный силуэт, обрамляя его золотистым ореолом и расплескиваясь солнечными островками по комнате. Белоснежная кожа даже не вспотела, ресницы отбрасывают на скулы мягкие полукружия теней, а выбившаяся из-под тугой косынки смоляная прядь волнует в десятки раз сильнее, нежели неприкрытые волосы Хольги.

Мать будто почувствовала взгляд отца, пальцы замерли, ресницы дрогнули, и она медленно подняла глаза. Я думала, она сейчас что-то сделает: отложит шитье, подойдет, спросит, что ему угодно. Но вместо этого на бледных щеках проступил румянец, а в глубине глаз вспыхнуло то же странное голодное выражение, что и у него. Я вдруг поняла со всей детской чуткостью, не могущей пока разобраться в слишком сложных взрослых мотивах, но многое подмечающей, что подсмотрела что-то очень личное, то, что детям видеть не положено. А потом одна из женщин заметила отца и громко поздоровалась, разрушив волшебство момента. Мать поспешно опустила глаза, убрала шитье и, встав, поклонилась вместе с остальными, привычно закрытая и равнодушная.

И вот теперь в амбаре я решила поделиться с Людо тем, что не давало покоя весь день.

— Знаешь, кажется, папа любит маму… а она его, — сказала я как можно небрежнее.

Брат от возмущения аж выплюнул травину и перекатился на бок. В волосах смешно топорщились соломинки.

— С ума сошла! Наш отец — настоящий мужчина. Он бы не стал отвлекаться на подобную чушь. Любить женщину — это слабость, а наш отец сильный.

— Почему это слабость? — обиделась я. — Вот ты же меня любишь!

— Конечно, люблю, — сказал Людо, перекатываясь обратно на спину. — Но ты же сестра, а не женщина.

Я подумала над его словами, сосредоточенно морщась и дергая кончик соломинки.

— А когда я стану женщиной, как мама?

Людо тоже подумал и уверенно ответил:

— Тогда тебе можно будет любить меня, а мне тебя нет, потому что когда ты станешь женщиной, я буду мужчиной.

Стало жутко обидно от такой несправедливости, но раз Людо сказал, то так оно и есть — он ведь на целый год старше, а значит неизмеримо опытнее и мудрее. Внезапно в голову пришла идея, разом решавшая все проблемы, и я повеселела:

— Тогда не буду становиться женщиной, лучше останусь сестрой! — объявила я.

— Правильное решение, — снисходительно одобрил Людо, прикусывая новую травину.