Погода выдалась восхитительная. Специально для зрителей построили трибуны, но поглазеть на поединок явилось столько народу, что мест на них не хватило. Князь сидел на троне под балдахином, между епископом Флорианом и своей невестой. Август устроился отдельно в окружении своей свиты, а Мадленка с родителями и сестрами, приехавшими поддержать ее, устроилась на скамьях наискосок от трона. Из ее сестер присутствовали двойняшки и хохотушка Агнешка, остальные то ли не смогли, то ли не захотели явиться. На Мадленке было ее новое золотистое платье, в котором она чувствовала себя почти королевой, и девушка с удовлетворением отметила, что большинство взглядов устремлено на нее. Она красиво причесалась и надела поверх волос сетку, украшенную жемчужинками. В сторону Августа Мадленка почти не смотрела, уверенная в своей победе. До начала поединка молодой князь пытался с ней переговорить, но она ответила, что не может принять его.

Бойцы вышли на поле, поклонились зрителям, затем друг другу и замерли, ожидая, что скажет поднявшийся со своего места епископ Флориан. Сердце Мадленки екнуло: против ее бойца Август выставил Доброслава из Добжини, знатного рубаку, отличившегося еще при Грюнвальде. Но Мадленка, помня о том, что правда на ее стороне и поэтому проиграть она не может, подавила дурное предчувствие и стала слушать, что говорит епископ.

Епископ Флориан вкратце напомнил обстоятельства дела, указал на невозможность его разрешения обычным способом и объявил, что не осталось иного пути, кроме божьего суда, на котором окончательно решится, кто прав, а кто не прав. Он благословил бойцов, прочел краткую молитву и сел на место, после чего глашатай подал сигнал к началу боя. Бойцы опустили забрала и стали друг против друга.

У Мадленки от волнения потемнело в глазах. Она побледнела и схватилась за руку матери, которая крепко сжала ее ладонь в знак поддержки. Когда Мадленка смогла наконец перевести дыхание и подняла глаза на бойцов, то ужас сковал ее с головы до ног.

Великий воин отступал. Он наносил вялые, совершенно бесполезные удары, рубя воздух. Всякому зрителю, как бы мало он ни был искушен в ратном деле, становилось ясно, что преимущество на стороне Доброслава из Добжини и что он не замедлит своим преимуществом воспользоваться.

Смотреть на великого воина, все свои силы употребившего на то, чтобы уворачиваться от точных ударов своего противника, было и жалко, и гадко. Мадленка чувствовала, как пот течет по ее лицу. Вот Франтишек едва-едва отвел удар, грозящий ему верной смертью, вот он предпринял невнятную попытку наступления, которая, однако же, была пресечена в корне…

«Этого не может быть! – твердила себе Мадленка. – Бог не может быть так со мной жесток!»

Франтишек был уже ранен, кровь текла из его шеи; Доброслав же из Добжини еще не получил ни единой царапины. Зрители, недовольные жалкой схваткой труса с явно превосходящим его противником, начали свистеть и улюлюкать. Некоторые даже пытались швырять в неумелого бойца землю и объедки. Франтишек получил вторую рану, споткнулся и упал.

«Бог отступился от меня, – подумала Мадленка. – Но ведь я-то знаю, что невиновна! Значит, весь этот фарс, называемый почему-то божьим судом, ничего не стоит. Ничего! Как глупо: из двух людей всегда побеждает тот, кто сильнее, опытнее, хитрее. Выставь слабого бойца за самое правое дело – и что будет? Он проиграет. Но сам по себе проигрыш одного человека не значит ничего».

Франтишек поднялся и сделал вид, что сражается.

«Он погиб, – вздохнула Мадленка. – И я погибла. Все погибли». Особенно ей было почему-то жалко Того, Кто На Небесах, от чьего имени разыгрывался столь жалкий фарс. «Может быть, я в чем-то согрешила против Него? В гордыне? В ненависти? В жажде мести? Но ведь даже в Библии сказано: «Око за око, зуб за зуб». Я ничего не сделала такого, за что можно было бы так меня казнить». Мадленка чувствовала себя опустошенной. Она уже не знала, что и думать.

Франтишек на поле боя вяло махал мечом, но она видела, что минуты его сочтены. Ни никак он не мог противостоять Доброславу из Добжини.

Вот великий воин получил сокрушительный удар по голове, выронил меч и растянулся на земле, не подавая признаков жизни. К нему подбежали трое или четверо монахов, засуетились возле раненого, затем, поняв тщетность своих попыток, подняли его за руки и за ноги и унесли. Доброслав снял шлем и изысканно поклонился публике.

В толпе переговаривались двое.

– Почему он не лег сразу? Ведь ты ему заплатил за это?

– Видите ли, ваша милость, вообще-то он хороший боец. Наверное, ему просто было стыдно падать сразу.

– А Доброслав знал, что он не будет сражаться?

– Нет, – со смешком отозвался собеседник. – Я решил, что так будет лучше.

Жаль, что разговор сей не слышала Мадленка. Он бы на многое раскрыл ей глаза…

С сильно бьющимся сердцем Мадленка смотрела прямо перед собой, ничего не видя. Губы ее механически шевелились: «Позор… гибель… монастырь… вечное заточение…» Она услышала, что ее кто-то окликает, и вяло повернула голову. Лучше бы она этого не делала. Август пробился к ней и сел рядом, не обращая внимания на враждебность, с какой его встретили Соболевские.

– Ну? – с вызовом спросила Мадленка. – Ты доволен?

Ей было приятно видеть, как он смешался.

– Мой боец был сильнее, – нехотя признался Яворский.

– Ты доволен? – повторила Мадленка, глядя ему прямо в глаза. – Впрочем, неважно. Теперь мне все равно конец.

– Ты можешь просить помилования у короля.

– Просить? У короля? Мне нечего просить у него. Я ни в чем не виновата.

– Тебе нравится разрывать мне сердце, – с горечью сказал Август.

– Нет, это тебе нравится! – вспылила Мадленка. В то мгновение она ненавидела его, как никого и никогда в своей жизни.