— Знаете, хозяйка, когда ту свинью переехали, я не верил, что есть еще люди…

— Да, да… — ответила она, будто ребенку, а поскольку была человеком трезвым и рассудительным, про себя подумала: рехнулся бедняга от радости, о свиньях болтает!

Титина

Titina

Пер. М. Алексеева

Людеку, может, потому, что он был самый младший, комендант сказал: «Приведи Титину», — и все, не дал ему никакого списка, как тем, что чуть раньше вышли из здания юденрата и разбрелись по городу. Людек спросил: «Я сам?» — но низкий, лысоватый человек, который был комендантом, ничего не ответил и захлопнул дверь у него перед носом.

За дверью бушевали голоса. Ночь была теплая, ветреная, на реке тронулся лед, и шум воды разносился по всему местечку. В домах ни единого огонька, кромешная тьма, сон.

Он шел быстрым шагом, голос реки набирал силу — Титина жила рядом с мостом. «Добрый вечер», — мысленно произнес он и услышал, как Титина отвечает: «Bonsoir, jeune homme»[35]… «Bonsoir, Madame»[36], — поправился он, она требовала, чтобы с ней он говорил только по-французски. Письменный столик у окна, пухлый томик Ларусса[37], позолоченная обложка «Писем с моей мельницы»[38]… И затхлый запах темной комнаты. В Титине уже тогда проглядывало безумие… Эта затхлость… Она не проветривала квартиру. Под окном темные стройные молодые ели. «Еловый двогец» — так она называла свою халупу. Грассировала, как и подобает учительнице французского.

— Comment va ta maman?[39]

— Merci, elle va bien[40].

Мама в ночной рубашке, даже халат не надела.

— Людек, за тобой прислали… — И сразу в плач. — Сыночек мой…

В вырезе ночной рубашки дряблая шея, гусиная кожа, лишенные жировой прослойки складки.

Он одевался тщательно, брюки, куртка, кепка с блестящим козырьком.

— Мама, где дубинка?

— Я Марциняков попрошу, в сарае спрячешься… Сыночек…

Месяцем раньше она плакала, потому что его не взяли. Обивала пороги в надежде на протекцию, часами просиживала в коридоре юденрата перед дверью председателя. Говорила: «Хочу тебя спасти».

— Не устраивай истерику, мама. Сейчас…

Она поднесла руки к шее, словно хотела себя задушить. Это был жест крайнего отчаяния, потому что именно так она душила себя в ту ночь, когда забрали отца.

— Я не знала… Не думала… — выдавила она с трудом. Схватила его за плечо. Он высвободился осторожно, но решительно:

— Перестань, мама, мне надо идти.

Она хотела его обнять и поцеловать, он остановил ее взглядом, хотя знал, что означали эти объятия: она просила прощения. Elle ne va pas bien[41].

Милая пани Зофья, la belle Sophie[42], и ее маленький мальчик! Голос у пани Титины низкий и хриплый как у колдуньи. Шелестит длинное платье из блестящей ткани, на ногтях поблескивают корочки запекшейся крови. «Не хочу конфету, нет!» — «Он привыкнет, привыкнет», — хрипит голос колдуньи, а мать заливается беспечным смехом: «Почему вы не проветриваете квартиру, Титина?»

Со стороны Замковой горы донесся крик. Он остановился, вслушался. Уже тишина, ничего, только шум реки. Река и его собственное сердце. «Она полупомешанная, а может, уже совсем свихнулась?» — произнес он вслух. Снова остановился. Нет, он не ошибся. Нутро города уже проснулось. Кто-то бежал, кто-то крикнул раз, потом другой, кто-то все кричал и кричал. Он снял шапку, подставил лицо ветру. Весной пахнет. Если не пойду, меня выгонят. На другом конце города, возле железнодорожной станции, загудели моторы. Они подъедут к бане и будут там ждать. Сколько машин? Шесть? Пять? Сколько фамилий было в списке? Старики, калеки, сумасшедшие… Сколько им нужно человек? Он перегнулся через ограду моста. Одно движение, и волна увлечет его за собой в этом страшном шуме и грохоте. Людек, позаботься о маме, будь умницей и послушным мальчиком. Что значит: умницей и послушным мальчиком? Перенести центр тяжести тела на сантиметр за ограду моста, опустить руки вниз… Привести безумную Титану? Плыть вместе с рекой?

Он вдруг увидел идущих. Так вот как это выглядит. В общем-то нормально. Они идут, ведя тех под руку. Вот так, молча? Широкие плечи Юзека, мальчишеский силуэт Хенека, а между ними те двое, доходяги… В старости человек уменьшается. Они остановились. Юзек аж задохнулся от возмущения:

— Что, маменькин сыночек, красотами пейзажа любуешься? А работают пусть другие? Вот гаденыш!.. Ты слышал: если что-то пойдет не так, то двое из нас поедут. И это буду не я, говорю тебе, не я…

Один доходяга — мужчина, второй — женщина. Он отступил, чтобы их пропустить. Женщина семенила мелкими шажками, наклонившись вперед, словно вот-вот упадет. Глаза у нее были закрыты.

Дом Титины стоял в глубине сада, ели вели к самому крыльцу. Калитку он открыл с трудом, она заржавела, примерзла накрепко. Он по колено провалился в снег. Судя по всему, его ни разу не убирали с наступления зимы. Он посветил фонарем: следов тоже не было. Она всю зиму не выходила из дому? Может, умерла? Господи, хоть бы умерла. Прогнившая лестница, заваленная белой снежной кашей, три ступеньки, он еще помнил. Ели выросли до самой крыши.

Он надавил плечом на дверь, та поддалась — в замке не было ключа. Сени, знакомый запах затхлости и сырости.

— Не бойся, — говорит мать, — она немножко странная, этакая старая чудачка, но язык знает прекрасно, много лет жила в Париже. А сейчас она старая и очень бедная.

— И ку-ку, — засмеялся он.

— Тише, Людечек, ну разве так можно. Не будь таким невоспитанным. Я сказала, чудачка. Поклонись ей вежливо.

Он хотел позвать ее, но выдавил из себя лишь резкий шепот (подумал: я охрип):

— Пани Титина!

Не стоило звать ее «Титина». Это было прозвище, а не имя, прозвище, которое пристало к ней раз и навсегда, и, наверное, уже никто не знает, как ее зовут на самом деле. Комендант тоже сказал: приведи Титину. Он помнит, что, едва начав учить французский, спросил мать, откуда взялось такое смешное имя. Тогда мать спела песенку: «Титина, ах, Титина, пойдем смотреть картину», веселая мелодия вылетала из уст матери, как маленькая юркая птичка, и мать, склонившая голову к плечу, тоже походила на забавную птичку с точеной шейкой. Потом она рассказала ему длинную историю о каком-то бале, запутанную и, наверное, смешную, потому что, рассказывая ее, она сама смеялась, а отец сердился, что она такие глупости ребенку рассказывает. В ту пору ему было семь лет, мать считала, что это самый подходящий возраст для изучения иностранных языков.