Семён и Иван Воротынские были не первыми отъезжими князьями в их роде Москву. Еще при Казимире, враждовавший с королем их свояк, князь Воротынский отъехал в Москву. Его примеру тут же последовали князь перемышльский и князь белевский с двумя братьями. Но то были «тихие» отъезды, когда государю московскому не доставались отчины литовские русских православных князей. Отъезд же Семёна и Ивана Воротынский из Литвы был громкий, они чуть ли не впервые в истории заняли на имя государя лакомые литовские земли и знатные торговые города.

«Вот тебе и год конца света!» – радостно воскликнул государь Иван, обнимая дядю и племянника в Москве, отломивших ему от Литвы первый знаковый кусочек древнерусской земельки. Сразу же по приезде князей Воротынских в Москву, государь послал своих воевод московских добывать – под кураж! – за можайской границей Вязьму, и воеводы легко её добыли и привели в Москву князей Вяземских. Но государю было очень важно, чтобы русские православные князья, владетели старинных отчин, не боялись московских завоеваний. Потому государь милостиво пожаловал князей вяземских отнятыми у них землями, возвратил их им с клятвенным обязательством служить ему, государю московскому, также, как прежде они служили господарю литовскому…

Такое щедрое великодушие не было без выгоды для Ивана Великого. В год «конца света» явился к нему на службу князь Михаил Мезецкий, приведя с собой в качестве пленников двоих совестливых братьев, хотевших остаться верными Литве, из-за своей клятвенной присяги королю.

Иван Великий тут же послал Александру послание со следующим содержанием:

«Что служили тебе князь Семен Федорович Воротынский, да князь Андрей, да князь Василий Белевский, да князь Михаил Романович Мезецкий, да князь Андрей Юрьевич Вяземский, и они нынеча били челом служити со отчинами: и тобе бы то ведомо было. Чтоб еси приказал своим князьям и всим своим людем, чтобы нашим слугам – вышепоименованным князьям – и их отчинам обиды от них никоторые не было».

Государь знал, что Литва, избрав после смерти Казимира в год «конца света» нового властителя Александра, уже не может располагать силами Польши, которая не имела вражды с Москвой. Потому чуть ли не сразу с вестью о громком отъезде князей Воротынских посла своих послов к своим союзникам хану Менгли-Гирею и господарю Стефану молдавскому, убедить их воспользоваться смертью короля Казимира и княжескими смутами в пользу Москвы, и воевать Литву. Пока союзники собирались, государь начал неприятельские действия против Александра: его отряды взяли и разорили Мценск, Рогачев, Хлепен, причем лично князья воротынские лег и без кровопролития завоевали Мосальск.

Жалуясь на набеги в земли великого княжества Литовского, за «шкоду» там чинимую с ведома государя Ивана Васильевича, Александр Казимирович уже желал долгого мира с Москвой, с юных лет наслышанный о величие и победах её самодержца. Важнейшим шагом на пути мира между Литвой и Москвой казалось ему супружество с одной из его дочерей. Тем более, что великий князь Александр от своих вельмож был наслышан, что устройство брака княжны Елены с королем римским Максимилианом в силу неизвестных никому причин расстроилось.

Именно в «последние миги последних времён», на грани «конца света» или даже уже за гранью «конца света» открылось в Москве гнусное злоумышление и преступление, справедливо или несправедливо приписанное виновнику Казимиру Литовскому, уже истлевающему в гробу в сырой земле.

Из литовской земли, якобы по тайной воле короля Казимира, к государю Ивану Великому был подослан князь Иван Лукомский с тем, чтобы злодейски отравить его. Лукомский поклялся неким темным силам исполнить их адское поручение и к «концу света» отправить на тот свет государя, словно принеся его в жертву божеству Хроносу, пожирающему своих детей, отсрочивая всеобщий «конец света».

Лукомский внутренне дрожал от причастности к «инферно» изменить ход времен и развития государственности, смеялся над теми нравственными устоями, положенными в основу гуманной цивилизации, когда ничто не может оправдать злодеяния в нарушение тех или иных государственных устройств.

С привезенным в Москву варшавским ядом для государя Лукомский поступил здесь на службу, уже входил в круг лиц, имевших доступ к государю. Он уже мыслил и видел себя, приносящим торжественно жертву государя Хроносу. Иногда что-то в затравленном существе Лукомского переворачивалось, когда он физически представлял умирающее существо человеческое от его варшавского яда. Ужас видения охватывал его, такая желанная для него гибель в мучениях государя, которая прославила бы его – жертвенника – в рядах врагов государя, вдруг оборачивалась болью души Лукомского. Ведь православная душа – хрупка и ранима; душа потенциального злодея и изверга тоже испытывает борения и страдает от укоров совести, её потрясений всей человеческой сущности. Ещё бы: на глазах одного живого существа исчезает в мучениях сущность живого, вдруг это только что живое существо человеческое уничтожается, исчезает – перестаёт быть живым…

Ведь варшавский яд Лукомкого был не из разряда медленнодействующих… Сам Хронос Лукомский в Варшаве отказался от «аква тофини», инфернальные силы подтолкнули его к страшному выбору и поступку: он должен лично и контактно отравить государя, чтобы тот умер в считанные мгновения на его глазах, а не довольствоваться ролью соглядатая, подмешавшего или подсыпавшего яд в вино или пищу, и ждать где-то в стороне факта гибели государя от отравления.

Для мгновенного контактного отравления были готовы комплексные средства – порошок и капли в миниатюрных сосудах, которые можно было легко спрятать в рукаве на запястье руки, отравленные шипы на кольце мизинца, и даже отравленные острия на подошвах сапог, – ими можно было бы невзначай коснуться или ударить по икре или голени государя. И тот даже не осознал бы, что его отравили.