– Я не мог тебе помочь. Ты же сам знаешь, что я не мог. Не мог! – выкрикнул Льюис, отбросил винтовку и побежал. Ноги вязли в песке, как в болоте, стены окопа сжимались, и земляной бруствер начал осыпаться – сначала медленно, а потом быстрее и быстрее. Льюис бежал, утопая в песке, потом упал на четвереньки и пополз, а приглушенное мычание сзади приближалось. Воздух наполнился сладковатым тошнотным ароматом разложения, и Льюис вдруг понял, что упирается ладонями не в песок, а в грязь – в черную жирную грязь, густо замешанную на крови. Ноги провалились в зловонное болото, и Льюис попытался ухватиться за стены, но земля рассыпалась в пыль, и он упал, увяз в липкой мерзости, как муха в меду – и тут же на плечи рухнуло тяжелое, подергивающееся тело.

– Ыыыыааы…

– Нет! – рванулся Льюис, уже понимая, что это не поможет, но ужас толкал его вперед, отключал мозг и переводил дело в безумный, бессмысленный режим «беги, беги, беги!». – Это не я, Томми, это они! Пусти!

Жидкая грязь под Льюисом расступилась, он полетел вниз – и врезался в… Врезался. Врезался.

Удар выбросил Льюиса из кошмара, словно катапульта. Он сидел на полу, стреноженный коконом одеяла, и судорожно шарил руками в поисках пистолета. Через окно светило тусклое зимнее солнце, заливая комнату сумрачным светом. На кухне звенел посудой отец.

С трудом выпутавшись из одеяла, Льюис поднялся и потер ушибленный бок. На ребрах полыхало многозначительное красное пятно – часа через три там будет роскошный синяк. Выругавшись, Льюис стянул мокрую от пота майку и заковылял в ванную. Холодный душ, горячий, потом холодный – и жестким полотенцем по коже, пока не отскребешь от себя все это ночное дерьмо.

Чистый, с приглаженными волосами, Льюис поднялся на кухню – и тут же вделся в утренний ритуал, как в растяжку. Отец смотрел сочувственно, с какой-то усталой собачьей виной, и уголки рта у него загибались вниз, как у грустного клоуна.

– Плохо спал?

– Нормально.

Льюис почувствовал, как где-то глубоко, в районе желудка, начинает скручиваться клубок – такой привычный, такой знакомый. Первые витки раздражения легли крошечным узелком, и теперь каждое движение, каждое слово отца рождало следующие и следующие петли. Комок рос, перекрывая дыхание, давил на диафрагму, и тело начинало вибрировать, словно перетянутая струна. Единственным способом расслабиться был удар. Льюис хотел этого. Действительно хотел. Размахнуться и врезать так, чтобы размазать губы в фарш и выбить зубы. Лупить, ссаживая костяшки, хекая и задыхаясь, раз за разом вбивать кулак в ненавистный… Ну не в отца же. Нет. Конечно, не в отца.

Враг.

Во врага.

Уничтожить врага.

Да, это правильно. Но только врага, никого другого.

– Хорошо, что ты сегодня в кровати спал. Ночью снег пошел, потом дождь – ты бы утонул в этой проклятой яме. А если бы не утонул, то замерз бы насмерть.

– Да, папа. Хорошо. – Льюис взял чашку и проглотил кофе залпом, не ощущая ни температуры, ни вкуса. – Я пойду. Спасибо.

– Сделать тебе сандвич с беконом? Я заверну в бумагу – сможешь за рулем позавтракать. Или пока будешь в машине сидеть. Ты же часто ждешь эту женщину, Ругер? Ну вот и поешь, пока ждешь, - отец беспомощно улыбнулся, передвинул разложенные на столе куски хлеба, как будто хотел сложить из них какую-то фигуру, но передумал. Льюису стало тошно. Каждое утро отец встает, чтобы сделать этот проклятый завтрак, варит кофе и надеется, что хотя бы в этот раз все будет по-другому. А Льюис просто уходит. Молча. Как мудак.

Клокочущее внутри раздражение сменило объект и, забыв об отце, запустило когти Льюису в нутро. Теперь он ненавидел себя – и это было, наверное, проще. И честнее. И не так страшно.

– Да, пап, спасибо. Отличная идея.

Обрадованно кивнув, отец засуетился: достал майонез и горчицу, вскрыл непочатую банку пикулей, вытащил из овощной корзины толстую фиолетовую луковицу.

– Пап, ну я же с людьми работаю.

– Да, точно. Я не подумал, - отец тут же отшвырнул луковицу, как гранату с выдернутой чекой. – Подожди пару минут, я быстро.

Четкими экономными движениями он соорудил четыре сложносочиненных сандвича из бекона, листьев салата, помидоров и пикулей и завернул их в пергамент.

Когда-то отец не умел готовить. На кухне владычествовала мама – нарезала, взбивала, месила тесто и выставляла на духовке дребезжащий таймер. Она готовила все: пироги, запеканки, рагу, вкуснющее домашнее мороженое из яиц и взбитых сливок. Когда-то Льюис думал, что так будет всегда. Мама на кухне была незыблема, как рассвет, и непререкаема, как вера в справедливость.

Он даже не приехал на ее похороны.

– Вот, держи, - отец протянул ему тщательно упакованный сверток. – Должно быть вкусно.

– Я уверен в этом. Спасибо, пап.

Ругер ждала его там же, где и всегда – в гараже, и вид имела крайне противоречивый: на осунувшейся, усталой физиономии сияла торжествующая улыбка.

– Вот! Это твое! – помахала она черной книжечкой с золотым тиснением. – Держи.

Льюис протянул руку ладонью вверх, и Ругер вложила в нее удостоверение. «Магический конгресс управления по Северной Америке» - прочитал он. Внутри удостоверения была его фотография, а в графе «Должность» значилось «Сотрудник отдела исследования несертифицированных идиосинкратических артефактов».