Глава шестнадцатая Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах

Когда попугай заорал: "Аве, Марусечка!" - она чуть не упала в обморок.

– Тюхин, - тяжело повиснув на мне, прошипела Идея Марксэновна, - откуда он знает мое настоящее имя? Это кто - это апостол Петр?..

– Это Петруша, он - птица.

– Райская?..

Увы, моя хорошая вбила себе в голову, что умерла. Взволнованная, в белой тунике, сшитой из двух простыней, она всплеснула руками, пытаясь воспарить над неведомой действительностью. Задетая рукавом, китайская ваза покачнулась - и бац!
– упала на пол. И тут из сада в холл, скользя когтями по паркету, влетел охламон Джонни. Обезумев от восторга, он кинулся на Идею Марксэновну - с подвывом, с причмоками, слюнявя и писаясь. Он вспрыгнул к ней на руки, как Папа Марксэн в Таврическом саду, и лизнул ее в губы.

– Тюхин, - забыв обо всем на свете, вскричала моя нецелованная, - а это, это еще кто? Со-ба-ка?! Она тоже говорящая?..
– И Личиночка сунула ему палец в пасть.
– Тю-юхин! Он даже не укусил меня!.. Это кто - это ангел, Тюхин?..

Взмявкнув, соскочил с кресла рыжий завистник Парамон. Потершись об ее ногу, он поднял голову и совершенно отчетливо произнес:

– Мама!

Идея Марксэновна Шизая, она же - Марусечка, чуть не задохнулась от счастья.

– Ах вы Марксэнчики вы мои! Жмурик, а как тут насчет котлового довольствия! Что значит - в каком смысле!
– нам жрать хочется!

И я, Тюхин, эффектно распахнул перед ней битком набитый холодильник вуаля!
– и вздох восхищения исторгся из нее:

– Тю-юхин, но этого же не может быть! О-о!.. И ты еще говоришь, что я не в раю, Тюхин!..

В камине потрескивали сухие кизиловые сучья. Идея Марксеновна полулежа, как римская патрицианка, ела бананы, задумчиво, как беременная Джоконда, улыбаясь чему-то. И был вечер. И китайские тени кривлялись на обоях. И впервые за долгие-долгие годы передо мною на письменном столе лежал лист девственно белой писчей бумаги. А когда я нажимал на кнопку выключателя и лампа гасла, сквозь оконный тюль матово просвечивала несусветно огромная и полная, как грудь Иродиады Профкомовны, лунища. И хотелось жить. И, Господи, не знаю почему, но опять верилось, что не все еще потеряно, даже для той страны, откуда проваливаются в небытие Китежи, президенты и мы, Тюхины...

– Жмурик, расскажи мне сказочку.

– Про что?

– Ах, да про что хочешь, только не про войну.

– Не про войну?

И я подумал-подумал и рассказал Идее Марксэновне такую вот совершенно мирную сказочку:

Сказочка Тюхина

Жил-был один сочинитель. Как-то раз он воскликнул: "Эх, однова живем!" - и сочинил самое свое честное, самое не-про-военное стихотворение, которое начиналось так:

Под тридцать мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...

Шло время. Сочинителю стукнуло тридцать, потом тридцать три, как, скажим, Иисусу Христу или Илье Муромцу, потом и вовсе - тридцать семь, как А. С. Пушкину, уже и Брежнев классиком стал, а заветный стишок сочинителя все не печатали и не печатали.

– Нет, братцы, тут что-то не так, - как-то раз сказал он себе, - тут, братцы вы мои, призадуматься надоть!

И вот он призадумался и откорректировал начальные строчки стихотворения следующим образом:

За тридцать мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...

Война и впрямь громыхала все дальше, аж за Кушкой. Более удачливые сверстники стихотворца уже и Шестинскими стали, а нашего героя Фортуна отчего-то не жаловала. То есть не то, чтобы его не печатали, или там не пускали в загранкомандировки - этаких пакостей Кондратии Комиссаровичи сочинителю не творили. Да и книг он насочинял - воз и еще маленькую тележку. И все, как одна, - про войну, про мир, про дружбу, про советского человека строителя коммунизма, все - не про себя, потому что того самого заветного стихотворения в этих его книжицах не было. "Но почему, почему? Чего они такого в нем углядели?" - думал он, стоя перед зеркалом, уже лысый, уже с почечными мешочками под глазами. "Нет, тут действительно что-то не так!" - и решался, наконец, и выдергивал седой волосок из правой ноздри.

Новая версия Самого Главного в жизни произведения звучала так:

За сорок мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...

И справедливость восторжествовала! Лет этак через семь, правда, не сразу...

Сочинитель как раз шел с внучкой на антиельцинскую, посвященную Дню Советской Армии и Флота демонстрацию - и вдруг на тебе!
– самая что ни на есть - "Правда", а на первой странице - его, сочинителя, многострадальное стихотворение.

Читал он придирчиво, сверяя все буковки, все запятые. "Да нет, все, вроде бы так, все точно, товарищи дорогие, только почему же так безрадостно на сердце, господа?.." - уныло подумал стихотворец.

Было ему крепко за пятьдесят. Да и внучка все вертелась, дергала за рукав, не давала, елки зеленые, сосредоточиться...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Теперь о нашей "фазенде". При ближайшем рассмотрении она оказывалась довольно-таки точной копией особняка, который стоял на берегу Ист-Ривер в Нью-Йорке, и в котором я гостил, давным-давно, чуть ли не в пору Перестройки. Три этажа, чердак с привидением, вид из окна на статую Свободы. Внизу, в саду - хозяин с резиновой кишкой в руке - восьмидесятипятилетний Бэзил, он же - Василий, адвокат, мульти-миллионер, убежденный, как он сам заявил мне однажды, марксист-ленинец, время от времени - поэт-абсурдист. Стихи его состояли из одних знаков препинания. Всю жизнь он искал композитора, чтобы положить их на музыку. Я положил его книжицу на рояль и треснул по ней кулаком. Инструмент взныл. Бэзил был потрясен. "Друг мой, - сказал он мне в аэропорту на прощанье, - хочу, чтобы мой дом стал и вашим домом!" Так оно и случилось!