А еще она, Мария Марксэнгельсовна, пристрастилась к чтению.

Вот списочек книг, прямо-таки проглоченных ею в Задверье. В скобочках - ее своеручные оценки.

8. Ф. Достоевский "Идиот" - (Вот уж воистину!)

7. Он же - "Бр. Кар." - (Брр-р!.. Прямо как дусту наелась!..)

6. Он же - "Бобок" - (Не поняла юмора. Он что - наш, что ли?)

5. Краткий курс истории ВКПб.
– (Достать и прочесть полный!)

4. "Триста способов любви. Пособие для начинающих" - (Есть еще 301-ый, который мне показал Г. М.)

3. "Вы ждете ребенка" - (Ох, и не говорите! Заждались уже!..)

2. М. Т. Вовкин-Морковкин "Послание к живым" - (Ай да лупоглазенький!..)

1. В. Тюхин-Эмский "Химериада" - (И с этим шакалом я делила постель?!)

Увы, увы!
– из песни слов не выкинешь. Это уже я - Тюхин.

Смаргивая невольную слезу, вспоминаю. В переулке еще не развеялась пыль от полуденной Иродиады - белое трико трансмутанта, белый рысак, бело-сине-красное знамя. Из терема напротив доносятся стихи под мандолину - это наша соседка Веселиса, она же - Констанция Драпездон мелодекламирует на французском. Выйдя замуж, она стала виконтессой, а разведясь, поэтессой.

Хорошо!

Моя паранормальная, задумчиво жуя, сидит в качалке с томиком М. Горького.

– Тюхин, - выдирая страницу, вопрошает она, - а море, над которым гордо реет черной молнии подобный, оно большое?

– Бесконечное!

– Как что, как революция?

– Как реконструкционно-восстановительный период после нее!

– О-о!..

Милая! О как мы сроднились с ней за эти совместные годы! Она даже "окать" стала, как я, В. Тюхин-Эмский. "А ну плюнь!.. Выплюнь, кому говорят - он же Горький!.." И она беспрекословно выплевывает, хорошая моя.

– Ах, Тюхин, ничего не могу поделать с собой. Все время хочется чего-то этакого, несусветного...

– Солененького?.. Кисленького?! Ах ты, мамулик ты мой! А как насчет лимончиков?.. Годится!.. Тогда, может, я это... может я на рыночек сбегаю?

Лапушка и ахнуть не успела, как я, подхватив авоську, петушком перемахнул через деревянную баллюстрадку веранды.

Денег, разумеется, не было. То есть были непонятно откуда взявшиеся в кармане 20 монгольских тугриков - Даздраперма, юмористка, сунула, что ли?
– но даже это меня не остановило. Рок событий, неудержимый, как трамвай, брошенный водителем, скрежеща на поворотах, нес меня...

До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, - не синим и не голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно безошибочное беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь одноэтажные, беленные известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной колонки посыпал дождь - крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины были сладкие, пачкучие. Ни с того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца и побежал - вприпрыжку, как за железным обручем! И когда за банными акациями сначала робко сверкнуло, словно улыбнулось, а потом, как женщина в халатике, - ах!
– и открылось - да такое солнечное, такое манящее, что слезы хлынули из глаз, - оно, море - и я задохнулся, и ноги вмиг отяжелели - минуточку, минуточку! нельзя же так, сразу!
– я схватился за грудь, как пулей пронзенный предчувствием, что больше никогда в жизни уже не свидимся, я схватился за то место, где деревянная кукушечка снесла яичко, и со стоном опустился на траву, на июльскую, шелудивую, в двух шагах от Банного спуска, у самого обрыва...

Море, теплое, тихое праморе моего пришествия в мир хлюпало волнами внизу. И были ступеньки из плитняка, и Горбатый Камень, с которого я впервые нырнул солдатиком, и одинокий парус, и, разумеется, чайки, одну из которых звали Крякутный-Рекрутской. Все было на месте, даже перевернутый, с дырой в днище баркас, через нее-то я однажды и вылез, как выродился по второму разу: "Мама, мама, я стихи сочинил!.."

Все было, как тогда, в солнечном сталинском детстве, только вот само синее море, оказалось вовсе не синим. И не голубым. И даже не мраморно-зеленым. Море, открывшееся моему изумленному взору, было розовым на цвет, таким розовым, что я испуганно схватился за глаза - Господи, да уж не в очках ли я?! Очков, разумеется, не оказалось - их сшибло в момент самодезинтеграции Папы Марксэна, так что, когда, брякая ведерком, возник дусик с удочками, я имел моральные основания на такой, по меньшей мере идиотский вопрос:

– Это как это?

– Ась, - приложив ладонь к уху, осклабился дед.

– Это что, спрашиваю, за море? Черное?

– А то какое же!
– просиял старый афганец.
– Оно и есть - Ордена Нерушимого Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!

– Так какое же оно червонное, когда - розовое?

– А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном соусе!

Ну что ж - розовое так розовое, - смирился я, - благо хоть наше...

А тем временем, как-то без всякого перехода, разом - смерклось. Со свистом и гиканьем вздыбила передо мною черного коня - черная же, с черным штандартом анархо-синдикалистов в руке - Иродиада Бляхина.

– Тюхи-ин! Началось!
– вскричала она.
– Еду Зловредия брать!

– Какого еще Лаврентия?
– не понял я.
– С какой целью?

– Экий ты!
– осерчала она.
– Да Падловича! Да замуж!..

Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная, окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.

Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он - прежде называвшийся Шарашкиным - заговорил вдруг по-французски. Со всех концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам... Изменился к лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты, марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты - Ф-1 и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей "Химериадой". "Бычки! Бычки!" - базланила торговавшая окурками местная мадам Стороженко.