Рассказывая сказочки про иную - о, вот уж воистину райскую - жизнь: три автомашины, компьютеры, золотая кредитная карточка, "стейнвей" - я водил ее по апартаментам - это спальня, лапушка - как, еще одна?! А это что такое?
– А это биде.
– А вот это я знаю кто! Это Бог, Тюхин!
– Глупенькая, ну какой же это Бог, это всего лишь Авраам Линкольн, американский президент, демократ...
– Демокра-ат?!

О, какое счастье, что маузера на боку у нее не оказалось!..

А вот перед портретом лемуроподобного папы, она расчувствовалась: милый! пушистик! лупоглазенький ты мой!.. То есть в каком смысле - отец?.. Мо-ой?! Да ты что, Тюхин, чокнулся, что ли?! Это же - обезьяна... Ну, полуобезьяна, какая разница... Ах, дурачина ты, простофиля - это имя у него такое - Папа. Папа Марксэн. У них же, у пришельцев, вообще дурацкие имена. Ну вот, веришь ли, был у меня один такой, что и назвать-то неудобно... Как-как - Сруль - вот как... Я ведь, Тюхин, специалистка по трансфизическим контактам... Ну да - контактерша. Я их вижу, Тюхин. Я их, сволочей, насквозь вижу. Талант у меня такой. Бывало войду в кабинет к Бесфамильному, он уже весь черный от усталости, щетиной оброс, а я только разок на подследственного гляну и - как рентгеном - ты чего с ним чикаешься, Бесфамильный? Ну и что, что Иосиф Виссарионович?! Упырь он и есть упырь...

Морозец бежит мне, Тюхину, за рубаху:

– А ты это... ты в каком звании?

Она вздрагивает:

– Я?!
– растерянная такая, белая.
– А ты, Тюхин, уважать меня после этого будешь?..
– И шепотом: - Я, Тюхин, лейтенант!..

Господи, час от часу не легче!..

– Осторожней, Идея Марксэновна, тут ступенечка!..

– Для тебя я просто Мария, Жмурик! Мария Марксэнгельсовна Прохеркруст!

– О-о!..

– Еще вопросы будут?

– Никак нет, моя ненаглядная!..

По ночам, скрипя ступеньками, с чердака спускался старик Бэзил. Туманно-голубоватый, он медленно шествовал через холл на веранду.

– Хай, Бэзил!
– махал я ему рукой из-за антикварного, купленного на аукционе Сотбис письменного стола Его Высочества - миллионер-абсурдист выложил за него полтораста тысяч баксов.
– Хай, дружище!
– говорил я и старый шутник дружелюбно отвечал мне:

– Хайль Гитлер, Тюхин!

Что характерно - моя специалисточка по паранормальным сущностям, профессиональная контактерша-ликвидаторша в упор не видала его. Сунув ноги в камин, прямо в пышущие жаром угли, она сидела на своем любимом месте на ковре, опершись спиною о кресло - сидела, задумчиво глядя в никуда и жуя, жуя, жуя...

Синеватое потустороннее пламя, ласковое, как коккер-спаниель, лизало ее слоновые ноги. Шел тридцать третий месяц беременности.

– Ю о'кэй?
– возвращаясь под утро из сада, спрашивал Призрак.

Я не находил слов.

– Господи, за что?
– глядя в мудрые лемурьи глаза, шептал я.

И ни единого выстрела не слышали мы вот уже которую ночь подряд.

Увы, увы, мои дорогие, идиллия не могла продолжаться вечно. Однажды на заре я открыл окно и увидел Кастрюлю. В красном, облегающем тело трико уфонавта она ехала по улочке на красной кобыле с красным знаменем в руках.

– Неужто опять революция?!
– ахнул я.

– Что значит "опять"?!
– нахмурила брови воинственная амазонка.
– А разве она когда-нибудь кончалась?!

Мне пришлось признать правоту ее замечания.

– Завтра будем брать банк, Тюхин. Придешь?

Я промямлил что-то малоубедительное про свою контузию, про жену-Богоносицу и нашу тюхинскую, чуть ли не наследственную склонность к центризму, но впрочем, если это надо, - сказал я, - то как бывший член бывшей РСДРП...

– Надо, Тюхин, надо!
– жестко обрезала меня Иродиада.

Я на секундочку отвернулся к столу, чтобы зафиксировать новую неожиданную рифму, а когда снова выглянул в окно, она уже скрывалась за поворотом к водокачке.

– А где же мой конь, Пегас мой где?
– крикнул я ей вдогонку.

Ироида Прокофкомовна досадливо махнула рукой:

– Они, видите ли, нас возить не могут, у них, Тюхин, спина чешется!..

У меня аж дух перехватило от волнения:

– Это крылья!.. Это у него новые крылья прорезаются!..

Золотилась рассветная пыль. Высоко на горе, где стоял Белый Санаторий, труба играла побудку. Когда она смолкла, стало вдруг слышно, как где-то совсем неподалеку шуркали галькой теплые морские волны. Из резных ворот терема, стоявшего напротив, вышла бодрая, с полотенчиком на плече, Веселиса Потрясная.

– Соседушко, удовольствие получить не желаешь?
– игриво подмигнув, вопросила она.

Я покосился на тревожно застонавшую во сне Марию Марксэнгельсовну. Разметав руки и волосы, она лежала на раскладушке головой к холодильнику, который был пуст. Я зябко поежился.

Да, мои хорошие, произошло то, что рано или поздно должно было произойти. Накануне вечером, когда Личиночке в очередной раз захотелось отведать чего-нибудь этакого, как она выразилась, - буржуазного, я распахнул дверцу нашего неутомимого кормильца и... остолбенел. Из съестного во всем огромном агрегате обнаружилась одна единственная урючина на чайном блюдце.

– Ты что издеваешься?
– побледнела моя непредсказуемая.

Эх, ей бы не кочевряжиться, не капризничать, не зря ведь у нас, у русских, говорится: дают - бери и беги, пока не отобрали!
– а она, партийная дура, поджала губки, презрительно фыркнула, и тут крылатый экспроприатор Петруччио спикировал со славянского шкафа на тарелочку тюк!
– и от сухофрукта остались одни воспоминания.

Негодование Марии Марксэнгельсовны не знало границ. Побледнев, она попросила меня снять с ковра бельгийскую двухстволочку.