— Он не исцелится от раны, — тон Пола так холоден, что он мог бы обсуждать незнакомца, а не другую версию самого себя. — Если осколки не синтезировались правильно, будучи восстановленными, он никогда не исцелится.

Я откидываюсь на спинку стула.

— Ты не можешь этого знать.

— Травмы души не похожи на травмы тела. Расщепление — это не то же самое, что разрезание кожи. Это больше похоже на разбитый фарфор, — руки Пола очерчивают в воздухе неясную фигуру, какую-то сломанную вещь, которую он вообразил. — Ты можешь снова собрать его, даже склеить так хорошо, что трещины едва заметны. Но трещины будут всегда. Они не заживут.

Тогда мы с Полом никогда больше не будем вместе. Я кладу локти на стол и закрываю лицо руками. Все остальные эмоции, которые я могла бы почувствовать, утонули в ужасной, окончательной потере.

Через мгновение, однако, Пол произносит:

— Но, если что-то было повреждено, это ещё не значит, что оно разрушено, — когда я поднимаю на него глаза, он продолжает. — Я, эм, справляюсь с собственными импульсами насилия. Я никогда не терял контроль. Это выбор, который я сделал. Дисциплине я научился. Твой Пол тоже мог бы этому научиться.

Сможет ли он? Я не знаю. Но мы никогда не узнаем, если мой Пол даже не попытается. Чтобы попытаться, он должен поверить.

— Импульсы насилия, — начинаю я. — Они достались тебе от родителей, не так ли?

Он всегда становится таким жёстким, когда кто-нибудь даже упоминает о них.

— Это очевидно. Но я не обязан быть таким, как мой отец.

— Нет. Но трещины всё ещё остаются, не так ли?

Пол тяжело выдыхает.

— Если этот разговор не будет конструктивным, тогда...

— Подожди. Нет. Просто я кое— что думаю о том, как ты рос, убеждал себя ... заставлял сомневаться... — наконец я нахожу нужные слова. — Это заставило тебя думать, что никто никогда не сможет полюбить тебя таким какой ты есть на самом деле.

Как бы сильно мне ни хотелось это сказать, я почти жалею об этом, потому что вздрогнувший Пол говорит мне, что это поразило его, как пуля.

Он не отвечает сразу, но я позволяю тишине затянуться. С этого момента у нас нет времени ни на что, кроме правды.

Наконец Пол говорит:

— Мои родители... ты же знаешь, что они продажные люди.

— В моём мире и в некоторых других они бандиты. Гангстеры? Какое бы слово ты здесь ни употребил.

— Бандиты, — он приваливается спиной к стене, усталость сменяет его формальную жесткость. — Это меня не удивляет. Здесь они наживаются на чёрном рынке. Они перепродают продовольствие, оборудование, даже лекарства по непомерным ценам, и всё это потому, что они подкупили нужных людей, чтобы убедиться, что они получили эти поставки, в то время как продовольственные склады остаются пустыми.

— Они хотели, чтобы ты стал частью этого?

— Меня от этого тошнит, и они всегда это знали. Всегда смеялись надо мной за это. Сказали, что я "слишком хорош", чтобы бороться за своё место в мире. Мама и папа не считают это войной против южного альянса. Для них каждый сам за себя, всегда, навсегда.

Может быть, это их константа — единственное, что верно для Марковых в любом мире. Я уверена, что в моём случае это правда.

— В моём мире родители Пола даже не разговаривают с ним больше. Они не дают ему никаких денег. И всё потому, что он стал учёным, — я всегда знала, что что-то серьёзно не так с матерью и отцом, которые злятся, что их ребёнок поступил в колледж в возрасте двенадцати лет.

— Мои более понятливы, — говорит Пол. — Потому что военная служба обязательна, и потому что они надеются, что когда-нибудь я достигну высокого ранга и смогу переправлять краденое в их направлении. Они уверены, что рано или поздно я это сделаю. В этом я вижу смысл. Такие люди, как они, не понимают понятия добра и зла. Они просто убеждают себя, что они правы. Похоже, что выбор твоего Пола заставляет его родителей знать, насколько они эгоистичны и ничтожны, — его улыбка тонка, как линия шрама. — Люди могут простить всё, что угодно, только не то, что они ошибаются.

Я думаю о голой комнате моего Пола в общежитии, где он не может позволить себе ничего, кроме одного комплекта колючих простыней, которые он купил в Гудвилле. У него есть две пары одинаково потрёпанных синих Джинс и несколько неновых футболок, его единственная большая трата — это пара хороших ботинок для его скалолазных приключений, которые он получил из вторых рук. Мои родители купили ему новое зимнее пальто и когда они испекли ему торт ко дню рождения, он был так удивлён. Так благодарен. По-моему, он уже много лет не ел праздничного торта.