Вечерами они выходят в парк, где Астра учится новым командам. Она очень быстро учиться: один, два дня, не более. Первым делом — это самая нужная команда — команда «фас». И вот, Аня видит, как мимо проходят Танька с Машкой. Ее они тоже заметили; стоять поодаль и указывают на Аню пальцами, говорят какие-то гадости, смеются и злорадствуют. Аня смотрит на них спокойно, непоколебимо, просто стоит и молчит, но выждав, протягивает руку с указательным пальцем и кричит «фас». Астра срывается с места, быстро бежит догоняя обидчиц, которые, уже поняв свою роковую ошибку, пустились в бегство что есть духу, спотыкаясь и проваливаясь своими каблуками в ямы осевшего асфальта. Сначала Астра кидается на Таньку, сжав в челюстях ее руку и повалив на землю. Танька кричит от боли — больше от испуга. Астра до крови прокусывает ей руку и мотает головой, глубже впиваясь клыками. Танька плачет, умоляет; она кричит Ане, чтобы та увела собаку. Но Аню не проймешь — она столь же спокойна и непоколебима; о ее хладнокровии еще будут осторожно, с опаской шептаться в углах школьных коридоров.

«Астра, фас!» — кричит Аня, указывая на убегающую Машку с перекошенным от страха лицом. Астра срывается, догоняет, валит Машку на землю, и кричащую, умоляющую кусает пастью прямо в лицо; дергает головой влево и вправо, извивается всем телом, словно рассвирепевший крокодил намертво ухвативший челюстями свою жертву. Машка уже не может кричать, ее голос теряется в глотке собаки, из которого исходит только горячее дыхание ярости и мести.

— Сколько ей лет? Молодая? А что она умеет? Громко лает? Больно кусает? Агрессивная? — увлеченно интересовалась Аня, не сводя глаз с Астры.

5

Страшна не сама темнота, а тишина, которая сопутствует ей. Глухая тьма будто бы мертва; не мертва тьма и потому не страшна, в которой слышны голоса и звуки. То, что слышно — не мертво, а мертвое безмолвно.

В спину Ани медленно проникал холод, закованный в толщинах бетона. Ноги уже холодные, словно слились с полом и умерли, став одним с ним целым. Горячий затылок ее прижался к стене и делится своим теплом с тем, что никогда не станет теплым. Оно поглотит жар, растворит в себе; убив, превратит в вечную мерзлоту.

Кругом ни звука — все застыло, слилось в одно неподвижное целое. Тишина, холод, тьма. Главное, дышать тихо, чтобы не нарушить установившуюся гармонию, по своему прекрасную, если проникнуться ею. Сердце уже практически не стучит — только мерно, легонько, свыкаясь с действительностью. Скоро и оно станет частью гармонии; частью этой бездушной бездны; умершей, вернее, никогда не бывшей бездны.

Пустота — мысли замирают, словно водная гладь зимой; рябь утихает в ожидании неизбежного оцепенения. Там, где движение — хаос, порядок же в бездвижном, покойном — оно не знает тревог и волнений. Все живое должно умереть и прийти к этому покою от бессмысленного метания плоти с ее постоянными переменами. Должен остановиться этот вечно неугомонный шар в бездне молчаливого и глухого пространства. Бездна эта никогда не жила: она не думает, не чувствует, ее стезя — вечный покой.

Как хорошо, что Бога нет! Иначе этому ужасу не было бы конца. Кругом была бы эта неугомонная, бесцельная жизнь, которая так нестерпима. Худшей муки, чем бессмертие не придумаешь. Жизнь — это страдание. Бессмертие — это ад. Как хорошо, что Бога нет!

Аня слушала тишину, проникала в нее, сливалась с ней. Со временем страх ее покинул, а с ним растворились во тьме мысли с их нестерпимой болью. Наконец все ушло, вместе с противоречиями, которые рождает живая душа. Теперь душа спит. Жаль, что не мертва. Она спит и видит одну, только на первый взгляд пугающую действительность. Это так кажется, что тьма затмевает глаза. Нет, тьма открывает иной взор, когда можно посмотреть на мир снизу вверх. Она — тьма, растворяет в себе душу, но есть что-то, что и она — могучая и всесильная — не в силах в себя вобрать.

Мысли, боль и чувства — все отступило, все ушло, но обнажило это. Что это, Аня не знала. Но от этого становилось еще больнее. Казалось, здесь она нашла умиротворение, хотя-бы на несколько минут — того было бы достаточно.

Какое предательство! Мгновение назад оно даровало Ане спокойствие, отдушину; открыло возможность посмотреть снизу вверх, и это умиротворяло, но теперь оно невыносимо. Теперь это пытка! Кругом грязь, смрад, сплошные нечистоты, и она — Аня, часть всего этого отвратительного, нестерпимого, мерзкого и невыносимого.

Как же одиноко! Она одна, здесь, продрогшая, но ни разу не шелохнувшаяся в дрожи. Аня вскоре встанет, выйдет, и там, как здесь, будет одна — одинокая. Сегодня, завтра, через год — всю жизнь одинокая. И с кем бы она не говорила, с кем бы не поделилась своей болью — никто не поймет. Этого нельзя понять; только «это» — оно, — немое сердце способно ощутить весь этот ужас, от которого не хочется жить.

Одиночество! Мир покинул Аню. Мир никогда не был с Аней.

Аня подняла с правой ноги дрожащую от заставшего ее врасплох ужаса руку, и на ощупь закатала левый рукав. Грудь давит. Тяжело! Поднимать руку тяжело, дышать тяжело, жить еще тяжелее.

Из кармана Аня достала нож, тут же нажав кнопочку рукоятки. Тьма содрогнулась от резкого щелчка, оглушившего пустые коридоры и комнаты; он — словно брошенный неспокойный мячик, рикошетом отскакивающий от холодных стен и уносящийся вдаль, туда, где его забудут навеки.

Холодное лезвие прикоснулось к тыльной стороне запястья руки, надавило, и медленно, аккуратно пошло к локтю. Вместе с болью Аня чувствовала, как маленькие капельки крови выступают на краях надреза. Не останавливаясь, она продолжала вести острие по руке к локтю.